Пьетро Аретино как религиозный писатель

[Gabriel Vega]

Статья Леонида Баткина на сайте института высших Гуманитарных исследований.

В 1534 году, т. е. не успев перевести дыхание после порнографических бесед куртизанки Нанны, сданных в печать в апреле, Пьетро в один присест сочиняет и в этом же году отдает в печать опус о страстях Христовых, расширяя его затем до простран­ного текста «О человечности Христа» (De la Umanità di Cristo). Некоторые исследователи изумляются такой многосторонности. Однако Аретино пробовал силы во всевозможных жанрах, и непристойность некоторых из них ничуть не мешала ему при другом случае пускаться с таким же подъемом в сюжеты возвышенные и умиленные. В числе последних книга о Христе естественно занимает центральное положение и наиболее характерна.

@темы: Литература, Ссылки, Культура, Ренессанс

---

"Некоронованный король" Венеции

[Gabriel Vega]

© Из книги Надежды Иониной, "Венеция. История. Легенды. Предания", с. 215 - 221.

Венеция всегда была городом, полным радости и искрящегося на воде солнца, прославившимся своими нескончаемыми карнавалами, гондолами, беззаботностью и легкостью. Говоря о Венеции эпохи Возрождения, нельзя не вспомнить о светском льве того времени Пьетро Аретино — фигуре не столь великой, сколь яркой.

Во дворце Питти во Флоренции можно видеть его великолепный портрет работы великого Тициана. На полотне изображен высокий грузный мужчина с длинной всклокоченной бородой, в роскошном просторном халате из розового атласа. Он смотрит с видом человека, привыкшего повелевать; это натура грубая, почти дикая — с сильными физическими влечениями и первобытной жаждой наслаждений, но не лишенная своеобразной красоты.

Тициан, портрет Пьетро Арентино (Палаццо Питти, Форенция)

В его взгляде, запечатленном на портрете, сквозит самоуверенность, даже вызов. «Я — свободный человек», — часто повторял Пьетро Аретино. «Господин окружающего его общества», — этими словами он определял свое положение в обществе и понятие о свободе.

Об этом сыне бесфамильного сапожника французский исследователь искусства Ипполит Тэн писал так: «Сын куртизанки, рожденный в госпитале, паразит по ремеслу и профессор шантажа, он, благодаря клевете и лести, эротическим сонетам и непристойным диалогам, сделался судьей репутации, выманил 70 000 экю у великих мира сего, титуловался "богом князей" и прославил свой надутый и вялый стиль за одно из удивительных созданий человеческого разума».

Из придворного полуслуги-полушута Пьетро Аретино, невзирая на низкое происхождение, посредственное образование и сильно подпорченную репутацию, превратился в политического советчика, диктовавшего свои условия князьям, и в профессионального литератора — первого европейского журналиста. Вызывая не столько уважение, сколько боязнь, он своим красноречием, гибким умом и манерами действительно производил впечатление решительного, невозмутимого и самоуверенного человека.

В сластолюбивом и малощепетильном обществе он господствовал благодаря своему дерзкому цинизму и бесстыдной лести, извлекая обильную дань из тщеславия и малодушия сильных мира сего. Его орудием против них стали шантаж и полная беспринципность: «Нужно иметь дело с синьорами, знать их слабости и не бояться их, даже когда они повышают голос, угрожая лишить вас милостей... А если чувствуете, что собираются вас укусить, смело пускайте ядовитые стрелы. Синьоры ревниво заботятся о своей репутации. Им хочется казаться великими, щедрыми, милостивыми, преданными, добродетельными. А вы распускайте слухи о том, что кто-то из них впал в немилость у папы, что против них замышляются войны и набеги, что их деревни разграбят и города разрушат. Ничему такие верят, как клевете... Что касается папы, то с ним нужно дружить, как и с кардиналами: показывайте им свою преданность, но ни в коем случае не доверяйте им. Церковь — это огромная меняльная лавка, где в потоке золотых монет и процентов утонула божественная сущность Христа. И не знаю, отыщется ли она когда. Но все мы исправно делаем вид, что она не утрачена».

Один из ранних портретов Арентино кисти Тициана

Внешне жизнь Пьетро Аретино выглядит цепью случайностей, однако можно отметить, что в ней присутствует определенная закономерность. В Венецию он попал в середине своего жизненного пути и остался там навсегда. 12 апреля 1537 года в письме миланскому кардиналу Караччо он писал так: «Что касается меня, я хочу закончить свои дни на свободной земле, потому что здесь (в Венеции. — Н. И.) нет человека, который единолично, своей властью мог бы объявить меня виновным в том, что изобретет какой-нибудь его фаворит, и какой-нибудь завистник и предатель не сможет покуситься ни на мою жизнь, ни на мою честь».

Сам же он покушался на многое... Обладая блестящим умом и живым чувством, Пьетро Аретино был в Венеции даже арбитром нравов и изящества. Он любил шумную и веселую жизнь и господствовал над публикой не одной Венеции. Его влияние, распространившееся по всей Италии, было столь велико, что когда он обрушился с клеветой на Микеланджело, оскорбившего его пренебрежением, великий человек претерпел много неприятностей и вынужден был оправдываться. В самой же Венеции Аретино царствовал безусловно.

Аретино являлся настоящим венецианцем, любившим жизнь так, как он ее понимал. Он жил на пенсии и подарки сильных мира сего, причем жил припеваючи. В его дворце на Большом канале день и ночь толпился народ; он устраивал роскошные пиры. Некоторые откровенно обкрадывали его, но когда ему не хватало денег, он без церемоний писал влиятельным покровителям и просил — почти требовал! — новых щедрот и подарков, ссылаясь на свою общественную роль.

Дом Пьетро Аретино действительно был открыт для всех, и к нему являлись все, кому вздумается: путешественники, истратившиеся в дороге; солдаты, не имевшие амуниции; странствующие рыцари, бедные родильницы... Юношу, раненного на дуэли неподалеку от его дома, тоже принесли к нему. Сам Аретино так описывал свой утренний прием: «Столько важных господ одолевают меня постоянно своими визитами, что мои лестницы истоптаны их ногами, как мостовая Капитолия колесами триумфальных колесниц. Я не думаю, чтобы Рим видел такую смесь народов и языков, какая наполняет мой дом. У меня можно встретить турок, евреев, индейцев, французов, испанцев, немцев; что до итальянцев — то подумайте, сколько их может быть... Невозможно видеть меня без патеров вокруг... я — всеобщий секретарь».

Обладая незаурядным талантом памфлетиста и убийственно ядовитым языком, сделав свои письма и «Предсказания» достоянием печати, Аретино неустанно обличал и выставлял напоказ всему свету пороки и преступления, царившие при итальянских дворах. Он противопоставлял им республиканский строй Венеции и был убежден, что ценность человека не определяется его происхождением: «Истинное, настоящее благородство рождается из души, незаконное — из крови».

Он живет среди пестрой путаницы, роскоши и вздора, предметов искусства и корзин с виноградом, среди бархатных платьев и античных медалей, бочек с кипрским вином и почетных дипломов разных академий... Тициан, первый художник Венеции, и ее первый скульптор Сансовино — его лучшие друзья. «Куропатки приехали, — извещает он своих приятелей, — вот их берут, вот жарят... Я покинул свой гимн в честь зайцев и принялся воспевать пернатых. Мой добрый друг Тициан, бросив беглый взгляд на этих аппетитных животных, пустился вместе со мною петь дуэтом панегирик, который я начал».

Иллюстрация к сонетам Энеа Вико

Радость существования, изящный материализм и наслаждения, может быть, никогда не имели лучшего представителя, чем Аретино. Но он умел ценить не одних куропаток, а был любителем и тонким знатоком искусства. Великий Тициан подвергал его суду свои картины, и, судя по письмам, советы Пьетро Аретино были небесполезными. И, конечно же, Аретино был знатоком женской красоты — все куртизанки Венеции находились под его покровительством. Он писал им наставления, заботился о костюмах, а потом устроил у себя открытый гарем из красавиц, которых называл «аретинками». Интриги между одалисками гарема составляли для него новое развлечение.

Общество Венеции видело в Аретино наиболее смелого и яркого своего представителя, хотя, на взгляд некоторых, его популярность может быть непонятной. Однако с Пьетро Аретино лепили бюсты и писали портреты, в его честь выбивали медали; его изображали в царском одеянии на троне, принимающим почести и подарки. «Я вижу, — хвастался он, — мое изображение на фасадах дворцов; я нахожу его на футлярах гребенок, на зеркальных рамах, на фарфоровых блюдах, как портреты Александра, Цезаря и Сципиона. Я вас уверяю, что в Мурано особый сорт хрустальных ваз называется "Аретино". Одна порода лошадей называется "Аретино" на память об одной лошади, которую я получил от папы Климента и подарил герцогу Фридриху. Канал, омывающий одну из сторон дома, в котором я обитаю на Большом канале, окрещен именем Аретино. Говорят о стиле Аретино, и сколько педантов лопнуло из-за него с досады! Три мои горничные (или экономки), которые оставили меня, чтобы сделаться дамами, назвались Аретино».

И если он преувеличивает, то совсем немного. Правда, случалось и ему быть битым, но эти маленькие неприятности не поколебали влияния и престижа Пьетро Аретино. Даже безусловно высоконравственные люди поддавались обаянию этого авантюриста и писали ему письма, в которых — подобно знатным аристократам — титуловали его «божеством» и уверяли, что ценят себя лишь по степени того внимания, которое он оказывает им. А один епископ даже прислал Аретино бирюзовые башмачки для его любовниц. Правда, некоторые считали, что имя Пьетро при дамах непристойно даже произносить, но между тем некоторые дамы — и какие! — сами с удовольствием и томным блеском в глазах говорили о нем.

Бюст Арентино, гравюра Энеа Вико

Пьетро Аретино прожил безмятежно 35 лет. Предание повествует, будто умер он оттого, что, слушая однажды непристойный рассказ, так хохотал, что упал со скамьи и ударился затылком.

Однако об этом человеке нельзя судить только по одной стороне его жизни. Многие исследователи изучали его довольно обширную литературную деятельность. В 1534 году вышло в свет сочинение Пьетро Аретино «Страсти Христовы» — переложение семи покаянных псалмов царя Давида; через год — книга о земной жизни Иисуса Христа; обе эти книги впоследствии не раз переиздавались. Казалось бы, можно говорить о религиозной стороне характера этой сладострастной и недюжинной натуры. Однако в эти же годы вышли в свет его непристойные беседы римских куртизанок («Разговор Нанны и Антонии» и «Диалог, в котором Наина наставляет Пиппу»). Пьетро Аретино принадлежит переложение «Книги Бытия», а в начале 1540-х годов — «Жизнеописания» Девы Марии, св. Екатерины и св. Фомы Аквинского. В «Капитоло королю Франциску» он с гордостью перечислял свои заслуги в написании благочестивых сочинений:

Я и Псалмы, и Книгу Бытия
Переложил. Христа я и Марии
Деянья написал и жития...

Пьетро Аретино пользовался у современников репутацией отъявленного безбожника, и в эпиграмме-эпитафии о нем сказано, что он ничего плохого не написал о Боге лишь потому, что не знал Его. Один из его врагов и соперников Антонио-Франческо Дони даже назвал его Антихристом. Большинство позднейших биографов считали Пьетро Аретино беспринципным лицемером, причем именно за сочинительство религиозных книг из корыстных соображений. Одно из них — желание примириться с Римской курией, другое — стремление получить вознаграждение за свои благочестивые труды.

@темы: Литература, Биография, Ренессанс

---

Splendor Solis

[МедузаГоргона]

Splendor Solis - это одно из самых красивых изданий алхимических рукописей.
Первая версия, датированная 1532-1535 г.г., хранится в Государственном музее Берлина, она создана так как это делали в средневековье и украшена золотом. Позже в Лондоне, Нюрнберге, Касселе и Париже появились прекрасно выполненные копии. Работа всегда состоит из серии, в которой показана алхимическая смерть и возрождение, а также рассказывает о семи флаконах, соответствующих семи планетам. Splendor Solis так же был связан с легендарной Salomon Trismosin, которая создала упомянутую рукопись с гравюрами, работа была выпущена в 1598 г., а затем переиздавалась много раз. В Париже работа появилась в 1612 г. уже с прекрасными иллюстрациями, некоторые из которых были выкрашены вручную.

еще иллюстрации

@темы: Литература, Наука, Искусство, Ренессанс

---

Иероним Карл Фридрих фон Мюнхгаузен и его мир

[Gabriel Vega]

Вот уже более двух столетий фантазер барон Мюнхгаузен является самым популярным в мире символом литературного вымысла и веселых приключений. Но, между тем, за образом удалого и находчивого офицера кирасирского полка, летящего на пушечном ядре над веками и странами, скрывается реальный человек со сложной судьбой – Иероним Карл Фридрих фон Мюнхгаузен (1720-1797).

Генеалогическое древо рода Мюнхгаузенов насчитывает более 1300 человек, и из них около пятидесяти – наши современники, живущие поныне. Родоначальником считается рыцарь Хейно, который в 12 веке участвовал в крестовом походе в Палестину под предводительством императора Фридриха Барбаросса. Потомки Хейно сгинули в войнах и междоусобных распрях. В живых остался только один из них, укрывшийся в монастыре, а затем ставший основоположником новой ветви рода (Мюнхгаузен означает Дом монаха).

Поэтому на всех гербах Мюнхгаузенов изображен монах со Святым Писанием и посохом. Среди представителей рода были землевладельцы и отважные солдаты, ученые и писатели. В 17 веке своей отвагой прославился полководец Хилмар фон Мюнхгаузен, в 18 веке заметной личностью стал Херлах Адольф фон Мюнхгаузен, министр при Ганноверском дворе и основатель Геттингенского университета. Первым биографом рода Мюнхгаузенов был Готлиб Самуэль Тройер – профессор этики и морали нескольких германских университетов, получивший в 1734 году приглашение в только что основанный университет в Геттингене. Надо отметить, что университет этот был создан и успешно развивался благодаря стараниям Херлаха Адольфа фон Мюнхгаузена. Более 36 лет он занимался делами университета, начиная с устава заведения и списка его преподавателей и до наказаний студентов за участие в дуэлях. Объемный труд по генеалогии рода Мюнхгаузенов (с 12 века по 1740 год) Тройер посвятил патрону университета в знак своего глубокого уважения.

Продолжение труда Г.С. Тройера увидело свет в 1872 году, а его автором стал Альбрехт Фридрих фон Мюнхгаузен, получивший юридическое образование все в той же "альма матер". Покинув службу, он обратился к истории своего рода, исследуя документы частных и публичных архивов и библиотек. Особое внимание он уделял правам представителей рода на баронский титул, на право владения замками и поместьями, принадлежавшими Мюнхгаузенам, и их принадлежности к католическому или лютеранскому вероисповеданию. Иерониму Карлу Фридриху фон Мюнхгаузену в этом исследовании посвящено более страниц, чем многим другим представителям рода, но, к сожалению, автор труда допустил множество неточностей в хронологии и интерпретации истории России. Весьма подробно биограф описывает историю создания „Приключений ...” и всяческие перипетии, которые пришлось пережить барону, запутавшемуся под конец жизни в сети меркантильных авантюр.

Несколько лет жизни посвятил исследованию истории своего рода внук Альбрехта Фридриха фон Мюнхгаузена Берис фон Мюнхгаузен, юрист и профессиональный литератор. Результатом его исторического "расследования" стала книга „Работы над историей рода баронов Мюнхгаузенов”, выпущенная в пяти изданиях. Наибольший интерес в этом труде вызывают воспоминания современников о И.К.Ф фон Мюнхгаузене.

В коллекции автора была и пара пистолетов – подарок принца Антона Ульриха своему бывшему пажу. После смерти отца Берис фон Мюнхгаузен был признан главой рода, и, надо сказать, в этой роли преуспел, направив все свои усилия на объединение членов семьи и прославление в прозе и поэзии достижений Мюнхгаузенов и их заслуг перед Германией.

Берис фон Мюнхгаузен был убежденным сторонником чистоты рода и, подверженный всеобщей истерии, наблюдавшейся в Германии 30-х, повел непримиримую борьбу с представителями семьи, породнившимися с евреями. И нашел врагов не только в своем семейном клане, но и среди собратьев по перу. В апреле 1945 года, потеряв самых близких друзей и предвидя близкий крах нацистского режима (который, хоть и не во всем, поддерживал), потомок древнего рода принял смертельное количество снотворного. Весь архив Бериса фон Мюнхгаузена, в котором множество документов относилось к биографии Иеронима Карла Фридриха фон Мюнхгаузена, остался в его замке в Виндишлайбе, что неподалеку от городка Алтенбург. Эта территория оказалась в зоне советской оккупации и затем вошла в состав ГДР. Весь архив был передан библиотеке Йенского университета. Еще задолго до смерти Берис фон Мюнхгаузен завещал свой архив Геттингенскому университету, но он остался на территории ФРГ. И лишь в 1991 году большая часть архива была передана университету в Геттингене.

Однако среди всех представителей рода подлинную, всемирную славу – пусть даже против своей воли – снискал лишь Иероним Карл Фридрих фон Мюнхгаузен – тот самый, который в родовой книге Мюнхгаузенов из Нижней Саксонии записан под номером 701.

Иероним фон Мюнхгаузен родился 11 мая 1720 года в Боденвердере – городке на западе Германии. В 4 года он лишился отца, подполковника Отто фон Мюнхгаузена (1682-1724), у вдовы которого Сибиллы Вильгельмины (урожденной фон Реден, 1689 - 1741) осталось 8 детей. Иероним был пятым ребенком в семье. По семейной традиции ему предстояло сделать карьеру на военном поприще, и мальчика отдали в пажи при дворе герцога Брауншвейг-Волфенбутельского.

В 1735 году он стал пажом в свите Фердинанда Альбрехта II и начал осваивать сложную науку жизни при дворе и придворные нравы – улавливать настроение герцога и его капризы, ориентироваться в отношениях между фаворитками и фаворитами, отражать удары конкурентов и ненавистников, тщательно скрывать свои мысли, избегать провокаций интриганов, держать язык за зубами и сохранять хорошие отношения со всеми.

Наш герой мог не стыдиться своего происхождения и манер, к тому же выделялся острым наблюдательным умом, смекалкой и привлекательной внешностью. А потому, как наделась Сибилла, мог сделать себе отличную карьеру. И ее надежды оправдались.

Осенью 1737 года герцог Брауншвейгский-Волфенбутельский Карл получил послание из Санкт-Петербурга, в котором его младший брат принц Антон Ульрих просил подыскать для него двух пажей.

Принц пребывал в России еще с 1733 года, поскольку предполагалось, что он женится на принцессе Анне Леопольдовне – крестнице российской императрицы Анны Иоанновны (старшая сестра императрицы Екатерина Иоанновна в 1716 года была выдана замуж за герцога Макленбургского Карла Леопольда, в 1718 году у четы родилась дочь Елизавета Катрина Кристина, которая, перейдя в православие, была наречена Анной), и трон получит законного наследника. Однако столь важный для обоих родов брак был отложен на неопределенное время. Антон Ульрих поступил на службу в российскую армию, и летом 1737 года участвовал во взятии турецкой крепости Очаков (русско-турецкая война 1736-1739). Принц со свитой оказался в самом пекле битвы, лошадь под ним была убита, адъютант ранен, от ран скончались оба пажа. В 1738 году планировался новый военный поход, и Антону Ульриху понадобились новые пажи.

Однако задача оказалась не из легких – желающих отправиться в неведомую холодную страну и воевать с турками не находилось. В те времена Россия виделась немцам далекой, загадочной и дикой страной. В конце концов 2 декабря 1737 года в нелегкий путь отправились два добровольца: фон Хойм и фон Мюнхгаузен. Во время долгого путешествия молодой барон, привыкший к "тесноте" Германии, не уставал поражаться бескрайним российским просторам, скверным дорогам и лесным чащам, кишащим всяким зверьем. Но, Россия, набирая мощь, уже становилась хозяйкой на Балтике, в Лифляндии и Эстляндии.

Вскоре по прибытии пажей принц со свитой вновь отправился на Украину. Под предводительством фельдмаршала Бурхарда Христофора фон Мюниха стотысячная русская армия выступила навстречу врагу. 17 апреля 1738 года, чествуя императрицу в день ее коронации, фельдмаршал с присущей ему заносчивостью пообещал или заключить мир, или одержать полную победу над противником. Антон Ульрих командовал соединением из трех полков. Поход выдался на редкость тяжелым – пришлось форсировать множество притоков Днестра, а 14 августа 1738 года отражать атаку турецкой кавалерии на реке Билоче. Нападающие натолкнулись на сильнейший оружейный огонь, которым, по словам самоуверенного Мюниха, турков развеяло, как солому по ветру. Однако главная цель похода – Бендерская крепость – так и осталась неприступной. Турецкая артиллерия не дала русской армии переправиться через Днестр.

С наступлением осени солдат начали косить болезни, лошади погибали от голода. Армия отступила на север, Антон Ульрих со свитой вернулся в Санкт-Петербург, пусть и не сполна овеянный славой, однако все-таки героем.

Чего-чего, а интриг при российском дворе хватало: всемогущий фаворит императрицы Бирон, фельдмаршал Мюних, канцлер Остерман, иностранные дипломаты – каждый вел свою игру, заключая краткосрочные союзы и при первом удобном случае предавая вчерашних друзей и "сподвижников". Молодой Мюнхгаузен во всех этих драмах был только статистом. Полного "текста" драмы он не знал, а видел лишь отдельных "актеров" и слышал пару-другую реплик. Но и этого было достаточно, чтобы предчувствовать надвигающиеся события.

В 1739 году принц в военных походах не участвовал, а 14 июля была отпразднована свадьба Антона Ульриха с Анной Леопольдовной, принцессой Макленбургской.

Мюнхгаузен веселился вместе со всеми. Целая неделя прошла в празднествах и балах. В честь молодых гремели пушечные залпы и шутихи, народ угощали жареными на вертеле волами, а из фонтанов лилось вино. Во время всех этих увеселений Мюнхгаузену удалось привлечь внимание княжны Голицыной, и в результате их симпатии на свет появилась внебрачная дочь барона и княжны, которая была отдана на воспитание в семью казацкого атамана, имевшего созвучную с княжеской фамилию – Наговицын.

Дальнейшие события развивались с быстротой молнии. Императрица Анна Иоанновна незадолго до своей смерти в октябре 1740 года объявила наследником престола сына Анны Леопольдовны и Антона Ульриха, двухмесячного Ивана III (в то время отсчет велся от Ивана Грозного; современные историки отсчитывают от великого московского князя Ивана I Калиты, поэтому сегодня в различных источниках Ивана Антоновича называют Иваном VI), а регентом при нем – своего фаворита Эрнста Бирона. Последний не продержался у власти и нескольких месяцев. Родители маленького императора от имени народа организовали переворот, и фельдмаршал Мюних ночью 9 ноября почти беспрепятственно проник в покои графа Бирона и заключил его в Шлиссенбургскую крепость. Пострадали и близкие регента: его брат Карл, который служил в Москве и родственник Бисмарк, женатый на сестре жены Бирона и занимавший должность генерал-губернатора Риги. Миловидная и образованная Анна Леопольдовна, совершенно не интересовавшаяся государственными делами, стала правительницей огромной Российской империи (регентшей до совершеннолетия императора), а Антон Ульрих, до того времени подполковник Семеновского и полковник Брауншвейгского полка, был облачен почетным званием генералиссимуса. Свои обязанности ему предстояло исполнить немногим более года – до 25 ноября 1741года, когда в результате очередного дворцового переворота о себе заявила первая красавица российского двора, дочь Петра Великого Елизавета – наследница престола по линии Петра.

Иероним фон Мюнхгаузен, чувствуя трагическую развязку, уже в декабре 1740 года отказался от обязанностей пажа и предпочел продолжать карьеру в роте Брауншвейгского кирасирского полка (тяжелая кавалерия), который был расквартирован в Риге и формально находился под командованием принца Антона Ульриха. Через две недели после переворота он послал своему патрону, уже генералиссимусу, поздравительное письмо, в котором просил извинить его природную застенчивость, не позволившую ему поздравить принца без промедления. Прошло три дня, и поступило повеление представить барона к чину поручика, в обход двадцати прочих конкурентов, лелеявших мечты на повышение. Мюнхгаузен получил от принца поистине королевские подарки: двух лошадей, седла, пистолеты и полную упряжь.

У Мюнхгаузена и в самом деле были основания быть довольным собой. Он был назначен командиром первой роты полка, комплектовавшейся из лучших офицеров и солдат. Рота располагалась в непосредственной близости от ставки главнокомандующего, в Риге, тогда как сам полк находился в Венделе (нынешний Цесис). На плечи юного командира легли заботы о 90 человек. Он следил за состоянием оружия и амуниции, выдавал солдатам разрешение на женитьбу, ловил дезертиров, заботился о выпасе лошадей и даже нес ответственность за продажу их шкур в случае падежа. Все отчеты и прочие документы писались на русском языке, и барон ставил на них подпись – Lieutenant Munchhausen. Он так и не научился писать по-русски, хотя говорил достаточно хорошо.

25 ноября 1741 года российский трон перешел к Елизавете Петровне. Семья Брауншвейгов была заключена в тюрьму, часть их сторонников и родственников выслана из России, часть долгие годы провела в заключении. Антон Ульрих, Анна Леопольдовна, оба их ребенка вместе с пажами и слугами под конвоем 300 солдат и офицеров ночью 30 ноября начали свой путь в изгнание.

В начале января 1742 года высокие пленники оказались в заточении в Рижском замке (с этого момента маленький император Иван III был разлучен с семьей), и поручик Мюнхгаузен, долгом которого было защищать Ригу и западные рубежи России, против своей воли стал тюремщиком своих щедрых покровителей. Из Риги заключенных перевезли в Раненбургскую крепость (нынче – городок Чаплыгин Липецкой области в России), где Анна Леопольдовна подарила жизнь своему третьему ребенку – дочери Елизавете. 29 августа 1744 года пленники начали свой путь на Соловки, откуда никому не удалось бежать и редко кому – вернуться. Осень была ранней, начались проливные дожди, в Вологде, куда прибыла царственная семья, выпал снег и начались заморозки. Елизавета Петровна дозволила каравану перезимовать в Холмогорах, в доме архиепископа Архангельского. Холмогоры так и остались постоянным пристанищем пленников, для детей – на долгие годы, а для их родителей – на всю жизнь.

Однако пропитание им было обеспечено, на обед подавались вино и водка, а дом был теплым и сухим. Хуже дело обстояло с одеждой и обувью. Мытарства сплотили семью, у Антона Ульриха и его жены родилось еще двое детей. Время проходило в занятиях с детьми, чтении вслух, за игрой в шахматы и в молитвах. Через какое-то время Анна Леопольдовна скончалась при родах. Ее тело было доставлено в Санкт-Петербург и с почетом, но без лишнего шума, захоронено в Александро-Невской лавре, под именем Анны Брауншвейгской-Лунебургской.

Меньше всего сохранилось сведений об Иване Антоновиче. Кто и когда, рискуя жизнью, рассказал ему о его законном праве на российский трон? Какой доброжелатель обучил его грамоте? Этого мы уже никогда не узнаем. В 1756 году был раскрыт очередной заговор, целью которого было выкрасть низложенного императора и вывезти его морем за границу. Взволнованная Елизавета Петровна отдала приказ переправить известную персону в Шлиссенбургскую крепость.

Меньшую опасность для императрицы во всем этом деле представлял Антон Ульрих, планы его освобождения обсуждались и ранее, но лишь в 1762 году пришедшая к власти Екатерина II позволила ссыльному вернуться в Санкт-Петербург и … получила отказ.

Антон Ульрих не желал расставаться с детьми, да и был тяжело болен: распухшие ноги, цинга и почти полная слепота лишали его последних сил. Принц Брауншвейгский-Лунебургский-Волфенбутельский Антон Ульрих, генералиссимус и отец императора Ивана III, скончался 4 мая 1776 года и был похоронен тут же, Холмогорах. Бывший паж принца барон Мюнхгаузен не знал о смерти своего покровителя, обеспокоенный заботами о своем родовом поместье в Боденвердере, увлеченный охотой и проводивший время в распрях с бургомистром городка.

Через четыре года Екатерина II отправила всех четырех подросших принцев и принцесс в Данию, которой правила ее родственница Юлиана Мария. Всю свою оставшуюся жизнь дети Анны Леопольдовны и Антона Ульриха провели в золотой клетке – в доме, купленном специально для них в городке Хорсенс.

Иван III, которому было 24 года, был умерщвлен в ночь с 4 на 5 июля 1764 года в Шлиссенбергской крепости.

И.K.Ф. фон Мюнхгаузен продолжал свою карьеру. Важный эпизод произошел в начале 1744 года – через Ригу проезжала принцесса Анхальт-Цербская, невеста Петра III, будущая Екатерина II. Удалой Мюнхгаузен командовал почетным караулом у дома, где остановилась принцесса. Когда она продолжила свой путь, Мюнхгаузен возглавлял кавалерийский эскорт.

Дальнейшая карьера военного уже не складывалась столь удачно. Воевать никто намеревался, и получить повышение было не простым делом. И хотя гнев Елизаветы Петровны Мюнхгаузена не коснулся, поручик на долгое время утратил покой, стараясь соблюдать большую осторожность в словах и действиях. Следующий чин – ротмистра – он получил только в 1750 году, при этом в списке на повышение, поданном императрице, его имя стояло последним. Это было плохим знаком: в военной карьере он не достиг ничего блистательного успеха, а покровителей при дворе больше не было.

Один из друзей молодого и общительного барона – балтийский помещик, рижский судья Георг Густав фон Дунтен – пригласил Мюнхгаузена на охоту в свое поместье, где поручику настрелял множество уток, но и сам был ранен – стрелами Амура, без памяти влюбившись в дочь своего друга красавицу Якобину. Родители ее отца приехали в Латвию из тех же самых мест, откуда был родом и барон – из Нижней Саксонии. 2 февраля 1744 года Иероним фон Мюнхгаузен и Якобина фон Дунтен обвенчались в старой церкви и провели в Дунтской усадьбе самые счастливые годы своей жизни.

В 1750 году Мюнхгаузен попросил отпуск сроком на год, чтобы вместе с братьями уладить имущественные дела на родине, и вместе с женой отправился в Германию. Мюнхгаузенам принадлежало два поместья: в Ринтельне и Боденвердере, а братьев было трое. Уладить все быстро, как планировалось, не удалось, отпуск пришлось продлить, и сложилось так, что чета Мюнхгаузенов больше не вернулись ни в свою Дунтскую усадьбу, ни в Россию. Один из братьев погиб на войне, а двое других положились на судьбу и, чтобы поделить наследство, бросили жребий. Иероним Карл стал владельцем родной Боденвердерской усадьбы на небольшом островке на реке Везер в полусотне километров от Ганновера. Так он вошел хозяином в отчий дом, который покинул 30 лет назад. Вернуться из России – все равно, что вернуться с Луны или Северного полюса: совсем немногие возвращались из России. Барону посчастливилось – уехал он почти ребенком, а вернулся мужем – в прямом и в переносном смысле этого слова.

Имущественные дела были улажены, но Мюнхгаузен либо не хотел, либо не мог возвращаться в Дунте и продолжать службу в Российской армии. Он послал новое ходатайство в Российскую Военную коллегию, в котором просил освободить его от службы и наградить за долгую и безупречную службу в кирасирском полу присвоением звания подполковника6. Здесь надо сказать, что служба в кирасирских полках считалась привилегией, и при переходе в другие полки офицер повышался в чине. Однако еще до того, как письмо достигло Санкт-Петербурга, Мюнхгаузен был исключен из состава полка, поскольку не вернулся на службу из своего дважды продленного отпуска. На свое просьбу об увольнении Мюнхгаузен в соответствии с российскими законами получил ответ, который предписывал барону лично явиться в Санкт-Петербург и подать прошение.

Через год в Военной коллегии вновь услышали о Мюнхгаузене. Британский посол в России подал в Министерство иностранных дел копию письма канцлера Ганновера Герлаха Адольфа фон Мюнхгаузена, просившего за своего родственника, который хотел бы избежать лишних расходов на поездку в Россию. Министерство иностранных дел решение по этому вопросу перепоручило Военной коллегии, и никаких сведений по дальнейшему ходу этого дела не имеется. Скорее всего, ротмистр Мюнхгаузен так и остался вычеркнутым из списка личного состава полка как самовольно оставивший службу. Об этом свидетельствует и то, все свои документы в Германии до конца жизни он подписывал как российский императорский ротмистр.

Весьма любопытен и вопрос о титуле Мюнхгаузена. Подписывая свои документы, и в России, и в Германии, Мюнхгаузен ни на одном из них не указал своего баронского титула. Нет таких указаний и в письмах, и документах, обращенных к нему. И хотя во всех изданиях „Приключений...” Мюнхгаузен титулуется бароном, в реальности этот вопрос не так очевиден. Многие представители рода Мюнхгаузенов свой титул документально подтвердили, но герой нашей истории в связи с этим никогда не обращался ни в Прусскую геральдическую комиссию, ни к королю. Вполне вероятно, титул барона к боденвердскому Мюнхгаузену перешел от литературного героя. И только в 19 веке в биографических архивах и энциклопедиях рядом с его именем появляется титул "freiherr”. Однако не станем нарушать сложившейся традиции – для нас Мюнхгаузен так и останется бароном.

Что дальше? Что предпринять в этом скучном веке?! Судьба не послала барону наследников, отношения с соседями и с властями носили весьма сложный характер. Как позднее писал современник Мюнхгаузена Гете: „В душевном смятении … охота и война – вот выход, всегда готовый для дворянина”. Барон решил увлечься охотой и хозяйством.

Жизнь в Боденвердере протекала во взаимных стычках и спорах с бургомистром города: дворянство постепенно теряло свои позиции в конфликтах с набирающей силу буржуазией. Мюнхгаузен не предпринимал попыток продолжить военную карьеру в Германии, детей в семье не было, оставались только охота и рассказы о приключениях на чужбине. Свои истории он увлеченно рассказывал и в кругу семьи, и на охоте, и в кабачках близлежащих городков. И находились люди, которые запоминали и записывали эти повести.

В 1781 и 1783 годах в берлинских альманахах Путеводитель для веселых путешественников было опубликовано два десятка коротких рассказов, чьим автором, как говорят, был барон Мюнхгаузен. О них, скорей всего, скоро бы и забыли, если б – на счастье читателей и на беду самого барона – не нашлось профессиональных писателей, которые не только перевели эти рассказы на английский язык, но и сделали литературную их обработку и объединили их в одно большое повествование. И лишь немногие читатели 18 века смогли разглядеть в книге второй план – тонкую пародию на охотничьи и военные рассказы и абсолютно фантастические повествования западноевропейских путешественников в восточные страны. Поэтическая фантастика "Приключений … " очаровала читателей богатством и разнообразием сюжетов, которые сыпались как из рога изобилия. Мы и поныне радуемся им, одновременно подсмеиваясь над стараниями автора выдать свои рассказы за правду. Однако творческое воображение в произведении Распе-Бюргера служит не для восхваления врунов, а для их разоблачения. Эта книга – действительно непревзойденный триумф выдумки и фантазии немецких гениев.

Первое издание „Приключений Мюнхгаузена” на английском языке, 1786 год. Зато сам Мюнхгаузен в Боденвердере пребывал не в себе от бессильной злобы: одно дело – рассказывать о своих приключениях в узком кругу друзей, соседям и посетителям кабачков, и совсем другое – быть выставленным перед всей Европой в титуле барона-враля. А именно так прозвали фон Мюнхгаузена авторы всех немецких энциклопедий и даже составители генеалогических семейных списков.

Барон был даже лишен возможности вызвать издателей своих повестей в суд, поскольку они, сделав его посмешищем перед читателями мира и высокочтимым дворянством, предпочли остаться анонимами. Непрошенная и нежданная популярность обернулась для Мюнхгаузена позором.

Второе – литературное – рождение барона Мюнхгаузена датируется последними днями 1785 года, когда книга, переведенная на английский язык, появилась в продаже в Лондоне (на ее обложке был указан 1786 год). В тот же самый год ее переиздали еще четыре раза, первые два издания не были иллюстрированными, третье и четвертое содержали 4 рисунка. В том же самом 1786 году „Приключения ...” с английского языка были переведены на немецкий и дополнены новыми рассказами. Споры об их авторстве не утихают и по сей день: Р.Э. Распе (1737-1794) или Г.A.Бюргер (1747-1794), или все трое, считая самого барона Мюнхгаузена (т.н. чудесный триумвират)? Ясно одно: оба упомянутых писателя нежданно-негаданно подарили Мюнхгаузену всемирную, пусть и несколько комичную, славу.

В 1761 году несколько рассказов барона Мюнхгаузена были опубликованы в Ганновере в анонимно изданной книге Шутник . Человеком, записавшим истории, считается граф Рокс Фридрих Линар (не Мориц Линар, фаворит Анны Леопольдовны), который несколько лет прожил в России, в одно и то же время с Мюнхгаузеном.

Сегодня очень сложно установить, какие из рассказов Распе и Бюргера действительно записаны со слов Мюнхгаузена, а какие взяты из сборников, опубликованных десятками лет ранее. Свои философские анализы этой теме посвятили многие ученые.

Некоторые из рассказов имеют под собой реальную основу. Так, рассказывая о знаменитом выстреле, когда вместо дроби барон вставил в ружье шомпол и подстрелил сразу стаю куропаток, Мюнхгаузен, вероятно, припомнил случай, произошедший в Петербурге. Об этом случае в 1739 году оповестил своих друзей английский посол: „Несколько дней назад на военном смотре у одного солдата выстрелило ружье; из ствола вылетел шомпол и пронзил ногу коня принца Антона Ульриха. Конь и всадник упали наземь, к счастью, принц не пострадал”.

В Европе популярность книги росла с быстротой молнии. Уже в 1787 году вышло ее первое французское издание, в 1790 году – голландское, затем книга была издана на шведском и датском языках, в 1791 году – на русском (издательство Шнорра). Успех ее был огромен, а имя Мюнхгаузена приобрело такую известность, что стало для современников торговой маркой, брендом, как мы бы сейчас сказали. Любое издание, вышедшее из типографии под этим знаком, могло рассчитывать на успех. И именно поэтому еще при жизни Мюнхгаузена, Распе и Бюргера появлялось несметное множество подражаний: продолжения, дополнения, пересказы в новых версиях, пьесы, стихи. На латышском языке „Приключения...” вышли в Елгаве в 1870 году, перевел книгу учитель, переводчик и писатель Фридрих (Фрич) Мекон (1833-1901).

В 1789 году, предположительно в Копенгагене, были изданы „Дополнения к удивительным путешествиям на суше и на море и веселым приключениям барона фон Мюнхгаузена, о которых он обычно рассказывает за бутылкой в кругу своих друзей”. Эта книга, скорее всего, попала и Боденвердер, и привела в ярость главного ее героя. Автором издания считается младший современник Мюнхгаузена Генрих Теодор Людвиг Шнорр. Он переиздал книгу несколько раз, в целях конспирации каждый раз указывая разные места издания, а однажды – кто знает, может, шутки ради – указал Боденвердер.

На самом деле все эти книги печатались в Стендале, примерно в 150 км от поместья барона. Все рассказы Мюнхгаузена излагались от имени некоего вымышленного литературного героя, датского офицера Кьюпера, который как будто бы родился в Боденвердере, хорошо знал барона и записал его повести со слов своего брата, который не раз слышал об этих приключениях от самого хозяина Боденвердерской усадьбы.

Неизвестно, был ли когда-нибудь Шнорр в Боденвердере, однако в книге городок описан с точностью, так же, как и поместье барона, его занятия и даже подробности некоторых событий при российском дворе: например, гигантское блюдо с паштетом на свадьбе Анны Иоанновны и герцога Фридриха Вильгельма, из которого как будто бы выскочил одетый в бархат внебрачный сын Мюнхгаузена. Или зимнее путешествие в Крым Екатерины II – на упряжках-вагонах, которые тянули 30 лошадей. Некоторые строки в книге Шнорра привели барона в гнев, особенно те, в которых от его же лица разъясняется, почему его законный брак не освящен детьми.

По прошествии некоторого времени, 19 августа 1790 года, в возрасте 65 лет умерла жена барона Якобина. Вместе они провели 46 лет, и вот 70-летний барон остался один.

Оказалось, именно Якобина была душой Боденвердерской усадьбы и с ловкостью управляла ею. Для Мюнхгаузена смерть жены стала огромным ударом, он почувствовал себя больным, беспомощным, старым ... и вновь затосковал по семейному очагу.

Летом 1793 года усадьбу навестил дальний знакомый барона – бедный офицер майор фон Брун, а вместе с ним и его дочь Бернардина. Мать девушки, почуявшая лакомый кусок, повела себя довольно ловко, и вскоре – в январе 1794 года – была отпразднована свадьба 73-летнего жениха и 17-летней невесты (по некоторым данным, ей исполнилось 19). Как и следовало ожидать, этот неравный брак принес всем одни неприятности. Бернардина, настоящее дитя "галантного века", оказалась легкомысленной и расточительной. Сплетни и скандалы не заставили себя долго ждать. Бернардина родила дочь, которой барон отказался дать свое имя. Ребенок умер через год, свое имущество Мюнхгаузен завещал племянникам, однако годами длившийся бракоразводный процесс разорил поместье, и еще долго наследникам Мюнхгаузена после его смерти пришлось выплачивать его долги. Между прочим, одним из самых сильных аргументов адвоката неверной жены стал титул барона-враля: "Господа судьи, ну разве можно доверять словам человека, известного всей Европе своими выдумками?".

Одинокий и обесчещенный, Иероним фон Мюнхгаузен умер от апоплексии 22 февраля 1797 года и был похоронен в фамильном склепе под полом церкви в деревне Кемнаде в окрестностях Боденвердера.

Вскоре после смерти барона появилось обозначение „феномен Мюнхгаузена”. Это и в самом деле уникальный случай: человек, который не совершил научного открытия, не сделал собственного вклада в искусство или литературу, который не командовал военными походами, не основал партии или государства, приобрел мировую известность лишь благодаря своей неистощимой фантазии.

Про Мюнхгаузена написаны сотни книг и статей, ему посвящены кинофильмы, пьесы, почтовые марки, три музея: в германии, России и Латвии. Его имя упоминается в медицине и философии, в быту и политике, однако, к сожалению, нередко в ситуациях, затрагивающих его достоинство.

В медицинской литературе "синдром Мюнхгаузена" часто используется для описания пациентов со слишком живой и богатой фантазией. Очень подробное описание этого синдрома сделал профессор Илмар Лазовскис в книге „Клинические симптомы и синдромы”: „Пациенты, чаще всего медицинские работники, посещают больницы и поликлиники, имея самые различные жалобы, которые обычно носят конкретный характер и взаимосвязаны. Что нередко вводит в заблуждение даже высококвалифицированных специалистов .(..) Как правило, все упомянутые пациенты имеют хорошие знания в медицине; они никогда не производят впечатления злонамеренных или психически нездоровых людей.”

В философии, в свою очередь, существует понятие „трилемма Мюнхгаузена”, которую сформулировал в 20 веке немецкий философ, представитель критического рационализма Ганс Альберт в связи с дискуссией о базисе обоснования. Если одно положение мы обосновывает другим, это второе положение также требует своего обоснования, и так до бесконечности. Разрушая этот ряд обоснований, мы получаем так называемый логический круг – обосновать можно только то, что само требует обоснований. Те, кто действует по данной схеме, считал Альберт, уподобляются Мюнхгаузену, который смог сам себя вытащить за волосы из болота.
(c) из статьи Яниса Улмиса, директора Лимбажского музея Барона Мюнхгаузена

Карл Иероним Фридрих фон Мюнхгаузен биографическая статья
Виртуальный мир барона Мюнхгаузена
Барон Мюнхгаузен - Реальность и миф
Иллюстрации Гюстава Доре к Приключениям барона Мюнхгаузена

@темы: Литература, Биография, Рококо

---

Роберт Геррик

[tes3m]

Роберт Геррик
Стихи

Перевод с английского и вступление Марины Бородицкой

вступление

Роберт Геррик, поэт замечательный и заметный даже среди алмазных россыпей английского XVII века, родился в 1591 году в Лондоне, в семье ювелира. Отца не помнил (тот выпал из окна при невыясненных обстоятельствах, когда мальчику было чуть больше года), воспитывался и обучался у дяди, тоже ювелира, затем в Кембридже, а в 1623 году принял духовный сан. С начала 20-х годов дружил и регулярно встречался в лондонских тавернах с Беном Джонсоном и его кружком - или, как они себя в шутку именовали, «племенем». В 1627 году принимал участие - в качестве капеллана - в неудавшемся военном походе герцога Бэкингемского[2]. В 1629-м Геррик получил приход в Девоншире и поселился там, бывая в Лондоне лишь наездами. В «смутном» 1647 году был лишен прихода за роялистские симпатии и, соскучившись в сельской глуши, радостно вернулся в Лондон, где, судя по всему, жил на средства родни, не получая даже причитавшейся изгнанному священнику пятой части жалованья. После Реставрации, в начале 60-х, приход Геррику вернули, и он снова уехал в Девоншир, где и умер в 1674 году, прожив долгую и, по меркам своего времени, не слишком бурную жизнь.

Еще в 1640 году в издательском реестре появилась запись, уведомлявшая о скором выходе из печати сборника стихов, «сочиненных мистером Робертом Герриком». Однако книга – точнее, две книги под одной обложкой, светские «Геспериды» и религиозные «Благочестивые стихотворения», - вышла в свет лишь в 1648 году. Причина задержки - столь знакомый нам перфекционизм, тщательная, ювелирная отделка каждой строфы (пригодилась дядина выучка?). «Лучше книге стать золою, / Чем явиться в свет сырою». По свидетельствам современников, Геррик даже процесс печатания контролировал самолично, внося поправки и заставляя наборщиков переделывать каждый подпорченный лист.

Роберта Геррика причисляют обычно к поэтам-кавалерам. И по кругу тем, и по политическим пристрастиям (держал сторону короля), и по тяготению к «школе Джонсона» (был преданнейшим из «сыновей Бена») он несомненно кавалер, по масштабу же - первый и самый выдающийся из этого клана. Но Геррику, пожалуй, и «кавалерские» рамки тесноваты: он берет шире и «поворачивает» неожиданней. К примеру, ничем не примечательный барочный образ из стихотворения «Отчего покраснели розы» (от стыда, разумеется: возлюбленная поэта затмила их красотой) он доводит до веселого абсурда в парном к нему восьмистишии «Отчего посинели фиалки». В своей духовной лирике он поднимается выше «одноплеменников», а в светскую смело подмешивает «домашнее варенье» и прочий житейский «сор», до какого они не опускались. Или не докапывались.

Переводчик также с радостью вышел бы за рамки журнальной подборки, но - увы! - «Мал кубок мой, и не нальешь полней». Хотелось, по крайней мере, дать читателю представление об этом сильном и своеобразном поэте, о свежести и многоцветье его палитры. Хотя бы по одному мазку взять от каждой краски: перекличку с античностью и перебранку с «некоторыми дамами», любовь «безгрешную и бесстыдную» и разговоры с умершим другом, христианство и увлечение деревенским фольклором, акмеистическую пристальность к мелочам («Мое хозяйство») и дань эмблематике («Почетный столп»). И столь созвучный нам образчик нестареющего жанра: Поэт сетует на дурные времена…

Картинка получилась довольно пестрая - и всё же далеко не полная. Остается надеяться, что



И здесь
Найдутся крохи для души.

стихи

ИЗ КНИГИ «ГЕСПЕРИДЫ»

О ЧЕМ ЭТА КНИГА

Пою ручьи, леса, луга и нивы,
Цветы и травы, птичьи переливы,
И августовский воз, и майский шест,
Поминки, свадьбы, женихов, невест.
Пишу о юности, любви и страсти,
Ее безгрешной и бесстыдной сласти,
О ливнях, реках, росах на заре,
Бальзамах, благовоньях, янтаре.
Пою времен лихие карусели,
Пишу о том, как розы покраснели,
Описываю двор царицы фей,
И ведьм, и преисподню, и чертей…
Но труд свой небесам я посвящаю,
Куда и сам переселиться чаю.

ПОЭТ ОБЪЯСНЯЕТ, КОГДА СЛЕДУЕТ ЧИТАТЬ ЕГО СТИХИ

С утра, на трезвый ум да натощак,
Читать мои стихи нельзя никак.
Лишь после яств обильных и питья
Пускай звучит поэзия моя.
Когда на лицах отблески от свеч,
Когда улыбкою сияет печь,
И гимн пропет, и Вакхов жезл подъят,
И розами увенчан стар и млад -
Тогда стихи мои под струнный звон
Читай хоть сам придирчивый Катон!

ВЬЮНОК

Приснилось мне - вот странный случай! -
Что я - садовый вьюн ползучий:
Курчавый, цепкий, как горох,
И Люси я застал врасплох.
Своими усиками крошке
По всей длине оплел я ножки,
Опутал бедра и живот,
И ягодиц округлый свод;
Вверх по спине взобравшись ловко,
Листвой и гроздьями головку
Украсил ей: с такой обновкой
Она являла чудный вид -
Как юный Вакх, лозой увит.
Мои побеги, словно змейки,
Повисли, щекоча, на шейке,
Ей спеленали плечи, грудь -
Так, что рукой не шевельнуть.
Когда ж отросток мой зеленый
Подкрался к дверце потаенной,
Таких вкусил я сладких мук,
Что, пробудившись, понял вдруг:
Желанная исчезла дева,
А стебель обратился в древо.

ПРОСЬБА ПОЭТА К ДЖУЛИИ

Джулия, дружок мой милый,
Коли я сойду в могилу,
Не успев стихи издать, -
В печь отправь их, не в печать!
Лучше книге стать золою,
Чем явиться в свет сырою.

К ДИАНИМЕ

Прошу я, не кичись, мой свет,
Очами, коих ярче нет,
Ни взором, что сражает смело
Сердца - твое ж при этом цело, -
Ни пышной гривой, в чьих силках
Влюбленный ветерок зачах.
Рубин в ушке твоем невинном
Пребудет век спустя рубином,
А от красы твоей тогда,
Увы, не сыщешь и следа.

ЮБКА ДЖУЛИИ

Сколь сладок был мне вид чудесный,
Когда летучий шелк небесный,
Листвой усыпан золотой,
Заколыхался предо мной!
То он вздымался горделиво,
То трепетал нетерпеливо,
Как парус, что команды ждет,
Готовый унестись вперед,
То вдруг раскидывался грозно,
Как небосвод, всей ширью звездной.
На солнце вспыхивал подол,
Цветами огненными цвел,
То прочь стремился безоглядно,
То ноги обвивал столь жадно,
Что жар я в членах ощутил
И перед милою без сил
Простерся, как в преддверье рая,
В истоме сладостной сгорая…
И влекся я, как Моисей,
За облачным столпом - за ней, -
И вечности мне было мало,
Чтоб наглядеться до отвала.

О НЕКОТОРЫХ ДАМАХ

Я вам плох? Узнайте ж, девы,
Что такое дщери Евы:
Нитки, тряпки, бахрома,
Пост великий для ума,
Космы, фижмы, вздор, причуды,
Путаница, пересуды,
Сверху шелк, расшитый сплошь,
А под ним - сплошная ложь:
Лживы груди, бедра лживы,
Зубы, локоны фальшивы,
И лишь в головах у дам -
Самый неподдельный хлам.

ОТЧЕГО ПОКРАСНЕЛИ РОЗЫ

Хвалились розы белизной
Перед моею милой,
Но плечи оголивши в зной,
Сафо их посрамила.

И розы белые тогда,
Столь гордые доселе,
Покрылись краскою стыда
И ярко заалели.

ОТЧЕГО ПОСИНЕЛИ ФИАЛКИ

Венера, кудри надушив,
В густой бродила чаще,
Фиалки же в лесной глуши
Благоухали слаще.

И в гневе нежных лепестков
Не пощадив, богиня
Избила их до синяков,
Что не сошли доныне.

МОЛИТВА БЕНУ ДЖОНСОНУ

Когда в ночи, согбен,
Над рифмой бьюсь я,
Святой заступник Бен,
Тебе молюсь я:

Вдохни в меня свой жар,
Тебе ж твой Геррик
Стихи отправит в дар
На дальний берег.

Украшу твой алтарь
И петь я стану,
Как встарь библейский царь,
Тебе осанну.

ПАМЯТИ МИСТЕРА БЕНА ДЖОНСОНА

Бен Джонсон мертв, и все забыли стыд:
Комедия протухла и смердит,
Трагедия отбросила котурны,
Иссяк театра дух, живой и бурный,
Осиротела сцена. Всё не так:
Ужимки, позы, каждый жест и шаг,
Ни чувства в репликах, ни нотки свежей -
Один мышиный писк да рев медвежий.
Давно уж ярости священный пыл
Сердец оледеневших не живил,
И стен не сотрясали театральных
Ни грозный гул, ни гром оваций шквальных.
На смену мастерству и мастерам
Грядет невежества безмерный срам
И пир глупцов, чьей кликою презренной
Ошикан был «Алхимик» несравненный.
Но пусть их, Бен! Что взять с таких времен,
Когда рассудок в спячку погружен?
И спать ему во тьме до дня благого,
Когда с тобой он возродится снова.

ПОЭТ СЕТУЕТ НА ДУРНЫЕ ВРЕМЕНА

Я скучен сам себе, я мертв почти
Для милых дев (примерно десяти),
К музыке глух, и всякое явленье
Тоску мне навевает и томленье.
Страна больна, и банда лекарей
Ловчится в гроб ее свести скорей.
О, если б Карл, как прежде, правил нами,
Покончивши с дурными временами,
И воцарился всюду век златой,
Марии осиянный добротой, -
Я б кудри умастил росою Тира,
Венком из роз украсился для пира
И в пляс пошел, тряхнувши стариной,
Сшибая звезды головой хмельной!

МОЕ ХОЗЯЙСТВО

Часов
Нет у меня, но есть петух:
Готов
Всю ночь он услаждать мой слух.
Есть Прю:
Мой скромный дом она ведет,
В ней зрю
Я экономии оплот.
С утра
Наседка квохчет под крыльцом:
Пора
Меня порадовать яйцом.
Гусак -
Мой сторож: чуть войдет во двор
Чужак -
Шипит, бежит во весь опор.
К нам в дом
Был взят ягненок-сирота,
И в нем
Мы лишнего не видим рта.
Мой кот
Игрив, но чаще деловит,
Живот
Мышами тучными набит.
Засим,
При мне мой Трейси[3], верный друг,
И с ним
Делю я сельский свой досуг.
Мне есть
Чем утешать себя в глуши:
И здесь
Найдутся крохи для души.

МАЛЕНЬКИЕ ТЕРЦИНЫ НА ПОДНОШЕНИЕ ПОЭТОМ ДАМЕ ГОРШОЧКА С ДОМАШНИМ ВАРЕНЬЕМ

Мала святыня - и ларец по ней,
Мал саженец - подпорка не длинней,
Мал кубок мой - и не нальешь полней.

Лес невелик - мала в нем и сторожка,
Стручок-малютка впору для горошка,
Мал мой кувшин, и масла в нем немножко.

Дров нужно меньше, коли печь тесна,
Младенцу зыбка малая нужна,
Мал мой амбар, и мало в нем зерна.

Мала кладовка - и запас в ней скуден,
Мал городок - и торг немноголюден,
Мал мой приход, и труд не слишком труден.

Подходит лодочка для ручейка,
Для рыбки удочка не велика,
Мал голос мой, и песня коротка.

Мал ротик - по нему и угощенье;
Примите же, мадам, сие творенье:
Горшочек мой, а в нем - чуть-чуть варенья.

НА ВОЗВРАЩЕНИЕ ПОЭТА В ЛОНДОН

Покинув запад, сумрачный и сонный,
На звонкий зов зари новорожденной
Спешу, лечу, от спячки пробужден,
В тот чудный край, где сам я был рожден.
И вот земли твоей благословенной
Касаюсь вновь стопою дерзновенной,
Счастливый город, где навек простер
Дух изобилья щедрый свой шатер.
О племена! О языки, о нравы!
На всякий вкус плоды, труды, забавы!
Свободных римлян пестрая семья,
Твой сын, твой гражданин отныне я.
О Лондон, ты мой дом! С тобой в разлуке,
В глушь сосланный, томился я от скуки,
Но вот я здесь, помилован судьбой,
И вновь по праву ты владеешь мной.
Я не вернусь на запад. До могилы
Я твой: когда во мне иссякнут силы,
Среди своих диковинных вещей
Сыщи местечко для моих мощей.

КАПЛЯ ЯНТАРЯ

Вот мошка: в янтаре она,
Нетленная, погребена.
И у египетской царицы
Богаче не было гробницы.

ЗАКЛЯТИЕ

Освященную горбушку
Сунь дитяти под подушку,
Чтобы ведьмы в час ночной
Пролетали стороной.

КАК ПОЙМАТЬ ВЕДЬМУ

Чтоб ведьму изловить в ночи -
У порченого взять мочи,
Смешать с мукой, испечь лепешку,
Придвинуть к самому окошку,
И в полночь явится за ней
Чертовка. Средства нет верней!

КАНУН СРЕТЕНИЯ ГОСПОДНЯ

Прощайте, лавр, и розмарин,
И гибкая омела!
Вас в Рождество мы всюду зрим,
Но время пролетело,

И вот самшит мы вносим в дом:
Пусть зеленеет ярко
До пляски солнца за окном -
Пасхального подарка[4].

Когда ж состарится самшит
К святому Воскресенью,
Ему на смену поспешит
Кудрявый тис весенний.

Затем березовых ветвей,
Цветов черед настанет:
На Троицу, когда с полей
Уже теплом потянет.

А там - охапки тростника,
Душистых трав из сада
И ветки юного дубка:
От них в дому прохлада…

Так время свой вершит круговорот:
Одно умрет - другое расцветет.

ПОЧЕТНЫЙ СТОЛП

Труды свои окончив днесь,
Почетный столп воздвиг я здесь:
Прочней иных колонн
И бронзы полновесной,
Волшбой словесной
Крепится он;
Падут цари,
И алтари
Под свод небесный
Уйдут, как дым,
Лишь он неколебим
Пред натиском любым,
И основанье держат прочно
Слова, расставленные точно.

Дописан том и перевернут лист.
В стихах я грешен был, пред Богом чист.

ИЗ КНИГИ «БЛАГОЧЕСТИВЫЕ СТИХОТВОРЕНИЯ»

МОЛИТВА ОБ ОТПУЩЕНИИ ГРЕХОВ

За юные мои грехи,
За некрещеные стихи,
За каждый оборот расхожий,
В котором глас не слышен Божий,
Прости меня, и стих любой,
Что не подсказан мне Тобой,
Сотри без лишних проволочек.
А сыщется средь сотен строчек
Тебя достойная строка -
И я прославлен на века.

К МОЕЙ СОВЕСТИ

Зачем, скажи мне, ты всегда
Как строгий секретарь суда
Грехи мои заносишь в дело?
Хоть раз бы мимо поглядела!
Уж я туману б напустил
И так пилюлю подсластил,
Что небольшое прегрешенье
Сошло бы мне за украшенье.
Бывает, что и мудреца
Звон злата обратит в слепца;
И если б ты, прельстившись платой,
Перо и свиток свой проклятый
Хотя бы на ночь убрала,
Чтоб я блудил, а ты спала…
Но не бывать такому чуду,
Уж лучше я грешить забуду,
Чтоб не страшиться никогда
Тебя и твоего Суда.

МОЙ СИМВОЛ ВЕРЫ

Я верю в то, что смерть настанет
И плоть моя землею станет,
Когда же снова оживу,
Христа увижу наяву.
Я верю в Суд, где будет взвешен
Малейший вздох - и все, кто грешен,
Оттуда повлекутся в ад,
Где им мученья предстоят,
А прочих призовет Всевышний,
И буду я средь них не лишний,
Хотя откроет мне врата
Лишь милосердие Христа.
Я верю в Троицу Святую,
Я верю в истину простую:
Христос есть высшее из благ,
Нам посланных. И это так.

БЕЛЫЙ ОСТРОВ, ИЛИ КРАЙ БЛАЖЕННЫХ

Здесь, в юдоли снов и грез,
Где текут потоки слез,
Страшен нам зловещих гроз
Гул невнятный,

Но когда наш краткий век
Истечет, как вешний снег,
Нас иной притянет брег,
Благодатный.

Остров света, дивный край,
Где сияет вечный май,
Душам искренним подай
Утешенье,

Чтоб о прошлом не скорбеть,
Ни пред сущим не робеть,
Чтоб не ведали мы впредь
Устрашенья.

Там ни снов, ни забытья,
Там от вольного житья
Не устанем вы и я
В жизни вечной,

Преисполнившись одной
Чистой радостью хмельной,
Непостижной, неземной,
Бесконечной.



[1] © Марина Бородицкая. Перевод, 2007

[2] К Ла-Рошели; пытаясь завоевать популярность, Бэкингем принялся помогать французским гугенотам.

[3]Мой спаниель. (Прим. авт.)

[4]Народное поверье: в день Пасхи в небе танцует солнце. (Прим. перев.)
«Иностранная литература» 2007, №2
Литературное наследие

@темы: Литература, Биография

---

Стихи английских поэтов-кавалеров .Продолжение.

[tes3m]

Стихи английских поэтов-кавалеров и "Краткие жизнеописания" Джона Обри
Перевод с английского и вступление Марины Бородицкой

вступление

В 2008 году в серии «Библиотека зарубежного поэта», выпускаемой издательством «Наука», выйдет книга «Английские поэты-кавалеры XVII века». К поэтам-кавалерам принято относить определенный круг авторов, державших в гражданскую войну сторону короля, а не парламента, в своем творчестве следовавших скорее за Беном Джонсоном, чем за Донном и прославлявших жизнь со всеми ее радостями. Разумеется, эти признаки во многом условны: например, в стихах Томаса Кэрью явственно слышны отголоски Донна; уличенный в роялистском заговоре Эдмунд Уоллер предал своих сподвижников и позже написал оду Кромвелю; а кавалер из кавалеров Ричард Лавлейс (давший имя ричардсоновскому Ловеласу) наряду с любовной лирикой писал порой и философские стихотворения, сближавшие его с поэтами-метафизиками. Как бы то ни было, в книгу вошли подборки стихов пятнадцати поэтов, от Роберта Геррика до Томаса Стэнли, многие из которых мало известны или совсем неизвестны российскому читателю, а также главы из «Кратких жизнеописаний» Джона Обри, вступительная статья И. Шайтанова и подробные комментарии переводчика.

К сожалению, журнальная площадь ограничена, и мы можем познакомить читателя лишь с небольшими фрагментами будущей книги. С выбором помог определиться Джон Обри. Нам очень хотелось включить в подборку хотя бы отрывки из «Кратких жизнеописаний», этого на редкость колоритного документа эпохи. Поступив так, мы естественным образом предоставили слово тем из участников книги, чьи биографии он написал. «За бортом» настоящей публикации остались и отчасти уже знакомые российскому читателю Геррик и Кэрью и целый ряд малоизвестных имен: Майлдмей Фейн, Томас Рандольф, Вильям Хабингтон, Сидней Годольфин и др. Но и по приводимым здесь стихотворениям внимательный читатель сможет судить об этой интереснейшей «грибнице» поэтов: о диапазоне жанров и тем, о дружеских перекличках и перепалках, даже о поэтической «моде» (против взаимности в любви, например, выступают сразу двое: Джон Саклинг и Абрахам Каули).

Несколько слов о Джоне Обри (1626-1697). Этот мемуарист, историк и краевед, а главное, собутыльник и сотрапезник многих знаменитостей XVII века, оставил перед смертью в оксфордском музее около пятидесяти томов архива, наибольший интерес из которого представляют так называемые «BriefLives» - наброски биографий, которыми он занимался всю жизнь и которые в конце концов отчаялся систематизировать.

Занятия эти происходили примерно так: загоревшись мыслью написать о каком-нибудь замечательном человеке, с которым он недавно свел знакомство - или о котором только слышал, - Обри отыскивал чистую страницу в одной из своих бесчисленных тетрадей и торопливо набрасывал все, что только мог о нем припомнить: внешность, манеры, перечень друзей, интересные высказывания, поступки, сплетни (с добросовестной ссылкой на источник) и т. д. и т. п. Вместо позабытых или вовсе ему не известных фактов и дат он оставлял пробелы или делал специальные пометки (поля его черновиков пестрят латинским quaere - «пойти и выяснить»). Затем его что-нибудь отвлекало - чаще всего застолье в кругу друзей, - а следовавшее за этим похмелье не способствовало прояснению памяти, и всё, что позже (иногда спустя годы) приходило ему на ум и имело хоть какое-то отношение к избранному им персонажу, записывалось уже как попало и где попало: на полях, на других страницах, посреди «чужой» биографии или частного письма… Отчаявшись наконец привести главный труд своей жизни хотя бы в относительный порядок, на склоне лет он писал, что уповает «на какого-нибудь одаренного юношу, который ради общественного блага закончит и отполирует мои грубые заготовки».

Разбирать и публиковать «Жизнеописания» английские исследователи начали в XIX веке, и работа эта продолжается до сих пор. Сегодня эти «времен минувших анекдоты» оценены по достоинству - как хорошо выдержанное вино. Кто-то из современников, по собственному свидетельству Обри, советовал ему убрать из его записок «всяческую чепуху и странности». Какое счастье, что он не послушался и эти бесценные заметки дошли до нас «живьем», с их фактическими неточностями, ошибками в датах, забавно-наивным стилем и местами запутанным синтаксисом, с их редкостной для тех времен манерой описывать людские слабости без осуждения.

ДАВЕНАНТ

ДЖОН ОБРИ - О ВИЛЬЯМЕ ДАВЕНАНТЕ



Сэр Вильям Давенант, рыцарь, поэт-лауреат, родился в городе Оксфорде, в таверне «Корона». Учился он в школе мистера Сильвестра, но, сдается мне, его оттуда забрали раньше срока.

Отца его звали Джон Давенант, он торговал вином и был хозяином того заведения. Человек он был почтенный и благомыслящий. Мать его была очень красива, а также на редкость умна и слыла необычайно приятной собеседницею.

Мистер Вильям Шекспир имел обыкновение единожды в году ездить в Уорикшир и по пути всякий раз останавливался на ночь у них в доме, где его чрезвычайно уважали (я сам слыхал, как хвалился пастор Роберт, что мистер Вильям Шекспир целовал его не менее ста раз). И вот сэр Вильям порою за стаканом вина и в кругу ближайших друзей, таких, как Сэм Батлер, автор «Гудибраса», и др., говаривал, словно бы в шутку, что самый дух его сочинений тот же, мол, что и у Шекспира, и доволен был, что слывет его сыном. Пересказывалась при сем и та история, что поведал я ранее, хотя оттого и страдало доброе имя его матушки, и даже прямо называлась она шлюхою.



…Он подхватил скверную болезнь от красивой чернокожей девки, что жила в Экс-ярде, в Вестминстере, и выведена им под именем Дальги в «Гондибере», и чрез то лишился носа, каковое несчастие побудило иных шутников к жестоким и дерзким насмешкам: например, сэра Джона Мениса, сэра Джона Денема и др.



…В ту войну случилось ему взять в плен двух олдерменов из Йорка, которые из упрямства отказались платить выкуп, назначенный военным советом. Сэр Вильям обращался с ними учтиво, поместил их у себя в палатке и обедать усаживал с собою во главе стола, à lamodedeFrance[2], и, содержав их долгое время на свой счет, шепнул им раз по-дружески: ему, дескать, не по карману долее принимать у себя столь дорогих гостей и он советует им воспользоваться случаем и сбежать, что они и сделали. Но, едва отойдя от лагеря, они посовещались и решили воротиться, чтобы непременно высказать сэру Вильяму свою признательность. И они сделали это, хоть и были в большой опасности, ведь их могли схватить солдаты, но им посчастливилось добраться до Йорка невредимыми.



…Спас же сэра Вильяма на одном из заседаний палаты не кто иной, как Гарри Мартин. Когда речь зашла о том, чтобы кем-то пожертвовать, Генри вмешался и сказал: жертва, мол, должна быть чиста и безупречна, так издревле ведется, а вы хотите принести в жертву старого, полусгнившего негодяя.



…Я был на его похоронах. Гроб был из орехового дерева: сэр Джон Денем сказал, что никогда не видывал такого прекрасного гроба. Тело везли на катафалке от театра до Вестминстерского аббатства, а там у западного входа его уже встречали хористы с церковным пением («Я есмь воскресение…» и т. д.) и так проводили до самой могилы, а похоронен он в южном приделе, и на мраморной плите написано, в точности как и у Бена Джонсона, «Orare[3]SirWill. Davenant».

Но я, помнится, подумал, что следовало бы положить к нему на гроб лавровый венок, - жаль, что этого не сделали.



СЭР ВИЛЬЯМ ДАВЕНАНТ (1606-1668)



УТРЕННЯЯ СЕРЕНАДА



Встряхнулся жаворонок среди трав,

И пробуя росистый голосок,

Он к твоему окну летит стремглав,

Как пилигрим, спешащий на восток.

«О, пробудись! - поет он с высоты -

Ведь утро ждет, пока проснешься ты!»



По звездам путь находит мореход,

По солнцу пахарь направляет плуг,

А я влюблен, и брезжит мне восход

С твоим лишь пробужденьем, нежный друг.

Сбрось покрывало, ставни раствори -

И выпусти на волю свет зари!



ПЕСНЯ



Воспрянь от сна, моя краса!

Воспрянь и приоткрой

Свои прекрасные глаза:

Один, потом второй.



Встречай зевотой новый день,

Умыться не забудь,

Сорочку чистую надень

И сверху что-нибудь.



Ты ночь спала, моя любовь,

Зачем же спать и днем?

Уже воспел свою морковь

Разносчик под окном,



Судачат девы у ворот,

Торгует хлебопек,

Малец хозяину несет

Начищенный сапог…



Воспрянь! Уж завтрак на столе:

Лепешки ждут, мой свет,

Овсянка жидкая в котле -

Ее полезней нет.



А коли портит аппетит

Тебе вчерашний хмель,

Отлично силы подкрепит

С утра целебный эль.

УОЛЛЕР

ДЖОН ОБРИ - ОБ ЭДМУНДЕ УОЛЛЕРЕ



Мне рассказывал мистер Томас Бигг из Уикема (который с ним учился в одном классе), будто он в те годы нипочем бы не подумал, что из Эдмунда выйдет столь превосходный поэт: в школе он частенько делал за него письменные упражнения.



…Он одним из первых облагородил наш язык и поэзию. «Еще юнцом, - говорил он, - едва начавши изучать поэзию, я не мог сыскать ни единой книжки хороших английских стихов: им всем не хватало плавности; и вот я начал свои опыты». Я не раз от него слыхал, что он не может слагать стихи когда пожелает, но когда на него находит особый род припадка, он делает это с легкостью.



…При дворе очень многие им восхищались, и так было до самой войны. В 1643-м, будучи членом палаты общин, он был заключен в Тауэр за участие в заговоре вместе с Томкинсом (что доводился ему двоюродным братом) и Чалонером, которые умышляли поджечь Сити, а парламент отдать в руки сторонников короля. Тогда ему туго пришлось, и чтобы спасти свою жизнь, он принужден был продать имение в Бедфордшире, дававшее в год 1300 фунтов, которое купил у него доктор Райт за 10 000 (что намного ниже настоящей цены), и всю сделку провернули в 24 часа, не то он угодил бы на виселицу. Этими деньгами он подкупил всю палату общин: то был первый случай, когда была она подкуплена. Свою великолепную речь перед парламентом в защиту собственной жизни, как и свой панегирик в честь Оливера, лорда-протектора, после реставрации короля Карла II он в книги своих стихотворений включать не позволял…



ЭДМУНД УОЛЛЕР (1606-1687)



К ФИЛЛИС



Свет мой Филлис, не тяни:

Сочтены блаженства дни.

Если мы продлим с тобою

Срок, отпущенный судьбою,

В гроб сойдет в недобрый час

Юность наша прежде нас.

Если ж молодость продлится,

То любовь от нас как птица

Унесется вдаль стремглав:

У любви неверный нрав,

И богов, чья плоть нетленна,

Ждет остуда, ждет измена.

Оттого-то и сладка

Нам любовь, что коротка.

Так давай забудем, Филлис,

Всех, с кем прежде мы резвились:

Чтó твои мне пастушки?

Чтó тебе мои грешки?

А о том, что дальше будет,

Пусть за нас планеты судят.

Ты да я, теперь и здесь -

Вот и всё, что в мире есть.



ОБ АНГЛИЙСКОЙ ПОЭЗИИ



Пусть хвалится поэт беспечно,

Что стих его пребудет вечно:

Иль пощадит его судьба -

Иль со стихом умрет хвальба.



Но кто из нас от разоренья

Убережет свои творенья,

Коль неокрепший наш язык

Изменчив, как природы лик?



Так дом не всякий выйдет прочен,

Хоть зодчий был в расчетах точен:

Ведь если камень нехорош,

Цена всему строенью грош.



Как мрамор Греции и Рима,

Стоят их строфы нерушимо,

А наши строчки смоет вмиг

Растущий, как волна, язык.



О Чосер, твой ли труд напрасен?

Увы! Твой стих лежит безгласен,

Лишь пищу разуму даря.

И все же ты творил не зря.



Красавицы и недотроги,

К придворным волокитам строги,

Твой утоляли страстный пыл,

Чтоб ты бессмертье им добыл.



Какой еще награды в мире

Желать, скажи, английской лире?

И лаской девы будет сыт

Тот, кто в стихах ей жизнь продлит.



Стихи для дев слагать не худо,

Хранятся же они, покуда

Желанье не сошло на нет

И не увял его предмет.



СТИХИ, ЗАВЕРШАЮЩИЕ КНИГУ



Детьми, не зная чтенья и письма,

Мы сочинять горазды, и весьма.

Когда же старимся - душа умело

Нам возмещает все изъяны тела,

Самой же, чтобы спеть хвалу Творцу,

Ей плоть не надобна и не к лицу.



Стихают страсти в нас, и после бури

Сиянье разливается в лазури,

И совестно, что жалкой пестротой

Нас привлекал добычи блеск пустой,

И ясно различимо в океане

Всё, что скрывал от глаз туман желаний.



В своем жилище ветхом в час ночной

Душа сквозь щели видит свет иной,

И в немощи сильнее став и зорче,

Мы в новый дом свой, что не знает порчи,

Торопимся и, ставши на порог,

Вдруг оба мира зрим у наших ног.

САКЛИНГ

ДЖОН ОБРИ - О ДЖ. САКЛИНГЕ



Я слыхал от миссис Бонд, будто отец сэра Джона был туповат (ее муж, мистер Томас Бонд, водил с ним знакомство), а вся живость ума у него - от матери.



…В шары он играл как немногие в Англии. И в карты играл на редкость искусно и даже упражнялся дома в постели, изучая различные тонкости и совершенствуя свое мастерство. А его сестры приходили, бывало, к лужайке для игры в шары на Пиккадилли, плача от страха, что он проиграет их приданое.



…Когда был поход против шотландцев, сэр Джон Саклинг на свои собственные средства собрал и снарядил 100 красивых и рослых юношей, одел их в белые колеты, алые бриджи, алые камзолы и шляпы с перьями и снабдил хорошими лошадьми и оружием. Зрелище, говорят, было великолепное…



…Он устроил однажды в Лондоне роскошный пир для молодых и красивых дам из высшего общества, коих собралось великое множество, и потратил на то несколько сотен фунтов. Там подавались всевозможные диковинки, какие только можно раздобыть в этой части света, а последней переменою гостьям поднесли шелковые чулки с подвязками и еще, насколько я помню, перчатки.



…Леди Сауткотт, чей муж повесился, приходилась сэру Джону сестрою. У ней в доме, в Лондоне, на Бишопсгейт-стрит, есть портрет ее брата работы самого сэра Антония ван Дейка: сэр Джон стоит во весь рост, прислонившись к скале, с задумчивым видом и книжкою театральных пьес. Это очень ценная картина.



…Он уехал во Францию и там через некоторое время, исчерпав до конца все свои средства и понимая, сколь жалкое и презренное существование предстоит ему влачить, он (имея к тому способ, так как нанимал квартиру в доме у аптекаря) принял яд, от коего и умер, измучась прежде от рвоты. Его похоронили на протестантском кладбище…



СЭР ДЖОН САКЛИНГ (1609-1641/1642)



ПЕСНЯ



Уймись, крылатый сорванец,

Ищи себе других сердец

И забавляйся от души,

Мое же зря не тормоши:

Оно вздремнуть устроилось в тиши.



Да, у него угрюмый нрав:

В любви все хитрости познав,

Как старый ястреб, из гнезда

Оно слетает лишь когда

Схватить добычу может без труда.



В пиру любви юнцы пусть ждут

Смиренно перемены блюд,

А я, насытясь без затей,

Невежею среди гостей

Кричу, чтоб сладкое несли скорей.



А там, едва доешь пирог -

Глядишь, и пиру вышел срок:

За окнами чернеет ночь,

Зевают гости во всю мочь

И не благодаря уходят прочь.



ПРОТИВ ВЗАИМНОСТИ В ЛЮБВИ



Соединенье любящих сердец -

Вот глупости чистейшей образец!

Я б грешников казнил таким проклятьем,

Чтоб от любви взаимной век страдать им.

Любовь капризна, как хамелеон:

Сыт воздухом, от пищи дохнет он.

Обиды, страхи, ссор минутных грозы,

Улыбка, просиявшая сквозь слезы, -

Вот корм любви, вот истинная сласть,

А насыщенье только губит страсть:

Так мы, во сне изведав наслажденье,

С утра досадуем на пробужденье.

О, я умру от ужаса, когда

Мне милая однажды скажет: «Да!»

Ведь женщина, хотя бы и царица,

В любви, уж верно, с тою не сравнится,

Кого мы, в дерзких уносясь мечтах,

Не на перине зрим, но в облаках.

Согласна - значит, шлюха, если даже

Она чиста как снег иль пух лебяжий,

И холоден дружок с ней неспроста:

Молитвы горячей в разгар поста.

Так будь тверда, любовь моя, не надо

Мне уступать: желанье нам награда

И сладостных видений череда,

Каким не воплотиться никогда.





ЧТО ЗА ЧЕРТ МЕНЯ ВТРАВИЛ…



Что за черт меня втравил

В этакое дело?

Я любил ее три дня -

И не надоело.



Обойди хоть целый мир,

Этот и загробный -

Вряд ли сыщется пример

Верности подобной.



Кто ж такие чудеса

Сотворил со мною?

Лишь одна ее краса

Тут всему виною.



А другая, не она,

Будь на этом месте -

Я бы ей давным-давно

Изменил раз двести!



ПО СЛУЧАЮ ДУРНОЙ БОЛЕЗНИ Т. К.



Дружище Том! Я слышал, бедолага,

Что сквозь огонь твоя проходит влага:

Так две стихии в вечной их борьбе

Опять сошлись благодаря тебе.

С огнем же сим не заключить союза,

Ведь гонор у него, как у француза;

Его противник, тонкий ручеек,

Не промах тоже, коль пробиться смог.

Ему желаю силы и напора

И верю, злой огонь погаснет скоро:

Хоть нынче жжется он - что за нужда!

Всё вынесет текучая вода.

КАРТРАЙТ

ДЖОН ОБРИ - О ВИЛЬЯМЕ КАРТРАЙТЕ



…Отец его был дворянин с доходом 300 фунтов годовых. Он держал постоялый двор в Сайренсестере, с год или около того, а после разорился. От жены он в приданое получил поместье в Уилтшире, из бывших церковных владений, что давало в год 100 фунтов, теперь оно отошло к его сыну (но у того много детей и потому он живет в бедности и все науки позабыл; это сын от второй жены, чье было имение).

Он написал трактат о метафизике, а также проповеди, в частности ту, что по просьбе короля произнес по возвращении его после битвы под Эджхиллом.

Вильям Картрайт похоронен в южном приделе церкви Крайст-Чёрч, что в Оксфорде. Какая жалость, что столь прославленный поэт покоится без надписи.

Не забудем также, что его величество Карл I, будучи извещен о его смерти, пролил слезу.



ВИЛЬЯМ КАРТРАЙТ (1611-1643)



КРАСОТА И УПРЯМСТВО



Зачем твой сад, как грозный бастион,

Стенами крепостными обнесен?

Где видано, чтоб розы на припеке

От поцелуя воротили щеки?

Чтоб две лилеи, упираясь в грудь,

Садовника пытались оттолкнуть?

Чтоб грешника полдневное светило

От своего сиянья отлучило?

Чтоб воздух, ароматом напоен,

Не дал себя вдохнуть? Пускай дракон

Плоды хранит златые от покражи, -

Двум яблокам твоим не нужно стражи.

Ужели остановишь ты родник,

Чтоб я к нему, возжаждав, не приник?

Природа к нам щедра: ее ли чадам

К запретам прибегать или преградам?

Хоть, правда, мало ценим мы подчас,

Что отдано без боя, без гримас

И губ надутых. Всех лобзаний слаще

Нам кажется тот поцелуй дрожащий,

Что вырван, выкраден в конце концов

Настырнейшим из молодых глупцов

У робкой девы, некогда надменной, -

Силком, сквозь слезы, как трофей военный.

Но это вздор! Быть может, в старину,

Чтоб амазонку обратить в жену

На брачном ложе, должен был заране

Муж одолеть ее на поле брани

И сам же в плен к ней сдаться, дабы впредь

На жен прельстительных уж не смотреть.

Твоя же красота столь безупречна -

Сам Купидон, что жертвы ищет вечно,

Тебя избрал; ступай же на алтарь

И покорись жрецу, как было встарь,

А коль со мной желаешь ты бороться -

Знай: нет без поражений полководца.

И кстати, по обычьям старины

На схватку шли борцы обнажены,

Натерты маслом, - так при чем тут платье?

Противник мой, приди в мои объятья!



ХЛОЕ, КОТОРАЯ СОКРУШАЛАСЬ,

ЧТО НЕДОСТАТОЧНО МОЛОДА ДЛЯ МЕНЯ



Ты хочешь, Хлоя, чтобы годы

Твои вдруг побежали вспять,

Моим навстречу, точно воды,

Спеша сроднить нас и сравнять?

Зачем? Я в том не вижу смысла:

Как братья, схожи наши числа[4].



Мы рождены бываем дважды:

Когда впервые видим свет -

И в час, когда, исполнясь жажды,

Душа душе дает обет.

Мы полюбили: этот день я

Для нас считаю днем рожденья.



Любовь нам души обновила,

Иную жизнь вдохнула в нас:

Ее магическая сила

И старца молодит подчас,

А кто, как мы с тобою, молод -

Тех старческий не тронет холод.



Любовь архангельской трубою

Нас подняла из немоты:

Пред нею равные судьбою

Равны летами я и ты.

Не схожи, нет - единым целым

Мы сделались, душой и телом.



Где ты, где я, теперь едва ли

Поймешь в хитросплетеньях уз:

И слух, и взгляд - мы всё смешали!

Где чье касанье, запах, вкус?

Коль мы с тобой одно и то же -

Не я, но ты себя моложе.



ОТКАЗ ОТ ПЛАТОНИЧЕСКОЙ ЛЮБВИ



Ни слова больше о союзе душ,

О том бесплотном мире,

Где две идеи, как жена и муж,

Сливаются в эфире,

Где с духом дух, как с ветром ветерок,

Целуются и в том находят прок.



Любовь сию проверил на себе я -

Над плотью воспаря,

Я суть постиг, приблизился к идее

И рвался ввысь - но зря:

От сути съехал к плоти, а оттуда

Сорвавшись, докатился я до блуда.



А те, что о союзе душ твердят

И чистоте желаний,

Как будто бы постятся, но едят

Скоромное в чулане:

Любовь, бесспорно, души их свела,

Но души те облечены в тела!



И вправду жалок ищущий в эфире

Слиянья двух сердец,

Алхимику иль юному транжире

Подобен сей глупец:

Алхимик злата ждет, юнец наследства,

Получат оба - от чесотки средство.

ДЕНЕМ

ДЖОН ОБРИ - О ДЖ. ДЕНЕМЕ



…Пил он обыкновенно в меру, но однажды, будучи студентом в Линкольнз-Инн и хорошенько повеселившись с приятелями в кабачке, затеял среди ночи такую проделку. Взяли они малярную кисть и большую склянку чернил и замазали все таблички и вывески от Темпльских ворот до Черинг-Кросс, и чрез то сделалась наутро большая путаница, а дело было во время судебной сессии. Но случилось так, что виновников поймали, и шалость сия стоила им денег. Я же сведал о ней от Р. Эсткотта, эсквайра, - того самого, что нес чернила.



…Во время гражданской войны Джордж Уидерз, поэт, бывший капитаном конницы на стороне парламента, выпросил для себя поместье сэра Джона в Эгеме. Случилось так, что этот Дж. У. был взят в плен и оказался в большой опасности, так как в своих писаниях весьма дерзко выступал против короля. Тогда сэр Джон Денем пошел к королю и просил его величество не вешать Уидерза, но подарить ему жизнь, дабы он, сэр Джон, «не остался бы самым скверным поэтом в Англии».



…На второй своей жене, молодой и очень красивой леди по имени Маргарет Брукс, сэр Джон женился, когда был уже стар и хром. В нее страстно влюбился герцог Йоркский (хотя меня совершенно уверили в том, что он ни разу не познал ее телесно). Сэр Джон чрез то помрачился умом и впал в безумие. <…> Его 2-я жена была бездетна; ее отравила графиня Рочестерская, подсыпав яду ей в шоколад.



СЭР ДЖОН ДЕНЕМ (1615-1669)



СЭРУ РИЧАРДУ ФЭНШО,

НА ЕГО ПЕРЕВОД ПЬЕСЫ «PASTORFIDO»[5]



У нас за переводы, как на грех,

Берутся те, кто пишет хуже всех.

Ты не таков, и труд сей благородный

Ты выбрал сам, по скромности природной.

Когда б не ты, был автор обречен

От неумелых рук терпеть урон.

Ты воскресил его, и тем по праву

Ты равную с творцом стяжаешь славу.

Коль меньше переводчик одарен,

Чем автор, не добьется толку он:

Ростки ума, что зá морем сорвали,

На скудной почве примутся едва ли,

Их, чтоб они плодоносили впредь,

Живым дыханьем надобно согреть.

Ты не из тех, кто с голоса чужого

Твердит за строчкой строчку, слово в слово:

Вот рабский труд! От сих напрасных мук

Не мысль крылатая, не звонкий звук -

Одни слова, товар пустой и мелкий,

Плодятся, как базарные поделки.

Иной открыл ты в переводе путь:

Ты не слова передаешь, но суть,

Хранишь не мощи в опустевшем храме,

Но гения немеркнущее пламя.

Где обмелел стихов его поток -

Ты глубины ему добавить смог

И возместил с избытком все утраты,

В каких язык и время виноваты.

Оковы мнимой точности презрев,

Ты возродил ритмический напев,

И вновь исполнились упругой силы

Стихов оживших мускулы и жилы,

И собственный свой дух средь этих строк

Ты заточил, взыскателен и строг.

Будь имена другими и пейзажи,

На новый лад одеты персонажи -

Ты волен был сей труд назвать своим

И, как иные, похваляться им.

В портрете мастер повторит умело

Все черточки лица, изгибы тела,

Но позу, платье, жест иль поворот

Он написать по-своему дерзнет:

Художник не бездушное зерцало,

Ему правдивость высшая пристала.

ЛАВЛЕЙС

ДЖОН ОБРИ - О РИЧАРДЕ ЛАВЛЕЙСЕ (жизнеописание приводится полностью)



Ричард Лавлейс, эсквайр, был очень красивый джентльмен.

Obiit[6] в подвале на улице Лонг-Эйкр незадолго до возвращения его величества. Мистер Эдмунд Уайлд и др. собирали деньги и передавали ему. Джордж Петти, бакалейщик с Флит-стрит, каждый понедельник с утра приносил ему двадцать шиллингов от сэра Джона Мэни и Чарльза Коттона, эсквайра, и делал это много месяцев, ничего не получая за труды.

Один из красивейших мужчин в Англии. Он был необыкновенно красив, но горд. Написал стихотворение «Лукаста».



РИЧАРД ЛАВЛЕЙС (1618-1657/1658)



ЗАЗДРАВНАЯ ПЕСНЬ В ОСТРОГЕ



О братья, будем веселы!

Печали - те же кандалы,

А радость из тюремной мглы

На волю нас уносит.

Пусть души сбросят

Унынья непосильный груз,

Иль мало нам железных уз?



Давайте петь и плеском чаш

Счастливый славить жребий наш:

Рассудок усыплен, как страж,

Зато не дремлют глотки, -

Что нам колодки?

Мы в пляс пойдем средь бела дня,

Цепями весело звеня!



LA BELLA BONA ROBA[7]



Я не любитель маленьких худышек:

Пускай они проворнее мартышек,

Не радует меня костей излишек.



Уж коли есть внутри у ней скелет,

Пусть будет он в тугую плоть одет

И в бархат кожи, нежной, как рассвет.



И тощая девица недурна ведь:

С ней можно собственный скелет подправить -

Изъятое ребро на место вставить,



Но жаль мне ловчего, что по меже

Гнал псов, добычу предвкушал уже,

А получил мослы при дележе.



Когда займешься вновь стрельбой своей,

Амур, в оленей тощих зря не бей:

Мне подстрели косулю пожирней!



РАСПУТНАЯ САРАБАНДА



Поближе, дорогая,

Придвинься - и вдвоем,

Двойным огнем пылая,

Свой танец мы начнем.

Один огонь текучий,

Другой - сухой и жгучий:

Так херес и любовь

Нам зажигают кровь.



А коль меж двух огней нам

Вдруг станет горячо,

Пожар зальем рейнвейном

И кое-чем еще:

Горячку ведь недаром

Молочным лечат взваром, -

Мы молоком любви

Потушим жар в крови.



Любовь не привечала

Меня с моим дружком:

Не рейнским угощала -

Похлебкой да пивком.

Но славен тот, кто щедро

Своих подвалов недра,

Как истый доброхот,

Пред гостем распахнет!



Взгляни-ка: мир, как спьяну,

Кренясь, валится с ног -

Иль получил он рану

В ночи кинжалом в бок?

А мы свою мадеру

Пьем, соблюдая меру,

И греет нам постель

Любви сладчайший хмель.



Но в чарках не водица,

И ты пьяна, мой свет:

В глазах твоих двоится,

В ногах опоры нет…

Вот рай, могу сказать я, -

Вино, твои объятья,

И сняты гроздья с лоз,

И дурень, кто тверез!



Честь, исполин суровый,

Не страшен нам теперь:

К чему стеречь засовы,

Когда открыта дверь?

Другим - казна и слава

Иль ратная забава,

А мне любовь нужна

И вдоволь к ней вина!



МУРАВЕЙ



Трудяга муравей, повремени!

Ты сам - погонщик свой и конь с тележкой:

Здесь, под листком, в густой его тени

Передохни хоть малость и помешкай.

Сбрось это зернышко с усталых плеч -

Легко ль в амбар двойную ношу влечь?



Оставь свою суровость, что повсюду

У нас теперь возведена в закон:

Хоть сам Катон не предавался блуду,

На пляски дев нагих взирал и он.

Смени и ты гримасу на улыбку

И нищего сверчка послушай скрипку.



На желтый лес, на жухлые поля

Лукаста взор свой обратила ныне,

Листве и травам зеленеть веля,

А нам - плясать! Лишь ты в своей гордыне

Один не празднуешь конца страды

И час потехи тратишь на труды.



Угрюмый стоик! Век брести за плугом,

Возы влачить по тропам чуть дыша,

Копить усердно, жертвовать досугом -

И не спустить на прихоть ни гроша?

Не сбросить бремя, не ослабить путы,

Из жизни целой - не прожить минуты?



Взгляни туда - вон два твоих врага

На жалкого уставились воришку:

Мадам Сорока и ее слуга,

Сердитый Грач, спешат к тебе вприпрыжку,

И сам ты, и добытое зерно -

Всё в закрома чужие сметено.



Так все мы в установленные сроки

Сойдем во тьму - и мот, и скопидом:

Зерно в тебе, мураш, а ты в сороке,

Та в ястребе, и в чреве всё земном.

Мы тратим силы, пашню засевая,

Но всем ветрам открыта кладовая.

КАУЛИ

ДЖОН ОБРИ - ОБ АБРАХАМЕ КАУЛИ



Мистер Абрахам Каули родился на Флит-стрит, в Лондоне, близ Чансери-лейн; отец его был бакалейщик.

Он писал еще мальчиком в Вестминстере стихи и сочинил комедию «Загадка Любви», посвященную сэру Кенелму Дигби.



…Он был секретарем у графа Сент-Олбанского (тогда еще лорда Джермина) в Париже. По возвращении его величества Джордж, герцог Бакингемский, прослышав, что в Чертси есть хорошая усадьба, принадлежащая королеве-матери, пришел к графу Сент-Олбанскому, желая взять ее в аренду. Говорит ему граф: «Не пристало вашей светлости брать землю внаем». А герцог ему на это: «Мне все равно. Я готов, с вашего позволения, тотчас же ее купить». И он заплатил деньги, и купил ее, и по собственной воле и щедрости подарил своему дорогому и даровитому другу мистеру Абрахаму Каули, для которого он ее и приобрел; и об этом не дóлжно забывать.

Похоронен он в Вестминстерском аббатстве, по соседству с сэром Джефри Чосером. Бакингем заказал для него красивое надгробье из белого мрамора, сверху - искусно сделанная урна, а вокруг нее словно бы гирлянда из плюща. На процессии его светлость герцог Бакингемский держал одну из кистей покрова.

Vide[8] его завещание, как образец щедрой благотворительности: он распорядился своим состоянием так, что каждый год определенная сумма тратится на освобождение несчастных бедняков, брошенных в тюрьмы жестокими кредиторами за мелкие долги. Насколько мне известно, сия достопамятная лепта не упомянута в предисловии к его сочинениям; однако же это - самое благое и милосердное деяние.



АБРАХАМ КАУЛИ (1618-1667)



ДЕВИЗ



Tentataviaest, etc.[9]



Как стать мне знаменитым? Боже правый,

Неужто я умру без славы,

Как скот или мужик, покину свет -

И ни элегии вослед?

Тот славен предками, а та - супругом,

Хоть им дано не по заслугам,

А чем тяжеле злато на весах,

Тем выше слава в небесах.

Сияющим любимцам Провиденья

Сей блеск положен от рожденья,

Я - просто камень; чтоб алмазом стать,

Учиться должен я блистать.

Итак, вперед, унявши нетерпенье:

Там славы раздается пенье,

Как трубы ангелов, чей грозный зов

Встать побуждает мертвецов.

На службе муз отважным Ганнибалом

Пройду по горным перевалам,

Топча тщеславья пышные кусты,

Ловушки цепкой суеты.

Мечты о почестях, казне, поместьях -

Прочь! Я с дороги должен сместь их.

И ты, Амур, мучитель мой, прости -

Ты лишь помеха на пути.

Но вы, о книги, мне нужны в дороге,

От вас одних я жду подмоги.

Скорей сюда, великий Стагирит!

Твой факел путь мне озарит.

Ты всех мудрей: питомец твой надменный

Владел землей, но ты - Вселенной.

Сюда, красноречивый Цицерон!

Ты - римской славы бастион,

С тобою только тот сравниться сможет,

Кто гимн тебе всех краше сложит.

Сюда, Вергилий, Феба старший жрец,

Умов глашатай и сердец!

Из хаоса поэзии незрелой

Взрастил ты сад рукой умелой.

О, дайте мне совет или наказ -

Как мне похожим стать на вас?

Но на вершине блещущей все трое

Сидите молча вы в покое

И ждете, озирая свысока

Нас, путников, - и облака.



ПРОТИВ ВЗАИМНОСТИ В ЛЮБВИ



Ты будешь дурой, коли мне уступишь:

Так восхищенья моего не купишь.

Мы от неведомого ждем чудес,

Отведавши - теряем интерес.

Вблизи ты женщина, на расстоянье -

Богиня, облаченная в сиянье.

Ты королева: пестуй свой народ,

Но попусту не расточай щедрот;

Поводья отпускай, даруй награды,

Но проверяй пороховые склады.

Ты для меня - непокоренный край,

И все ж к войне меня не подстрекай:

Как Александр, не получив отпора,

По новым землям затомлюсь я скоро;

Любовь, отяжелев от грабежа,

Заснет, награбленным не дорожа.

В моих мечтах ты ярче заблистала,

Чем от природы женщине пристало,

И коль мечта мне заменила явь -

Ее осуществленьем не бесславь!

Ты так во мне сладка, что поощренья

Не больше жажду я, чем мед - варенья.

Что красота? Природы ловкий трюк:

Как дети на жонглера, ставши в круг,

Так на нее глазеем мы часами,

А после на себя дивимся сами.

Любовь, как сокол, бьет добычу влет,

А не отнимешь - вмиг ее сожрет:

Надежды похватав, как воробьишек,

Она с костями выблюет излишек.

Любовь - пчела: сбирает свой запас,

Кружит, жужжит, но жалит только раз.






[1] © Марина Бородицкая. Перевод, вступление, 2008

[2] На французский манер (франц.). (Здесь и далее - прим. перев.)

[3] О, несравненный… (лат.)

[4] Судя по всему, это 23 и 32.

[5]Сэр Ричард Фэншо (1608-1666) - английский поэт, переводчик, дипломат. «PastorFido»(«Верный пастух») - драматическая пастораль Баттисты Гварини (1538-1612), итальянского поэта и драматурга.

[6] Он скончался (лат.).

[7] Красивая потаскушка (итал.).

[8] Смотри (лат.).

[9] Начало цитаты из Вергилия: «…Неторным путем я пойду и, быть может, / Ввысь подымусь и людские уста облечу, торжествуя!» («Георгики», кн. III, ст. 8-9).

Опубликовано в журнале:
«Иностранная литература» 2008, №3
Из будущей книги

@темы: Литература, Биография, Барокко

---

Колыбельная. Приятная повесть о Фердинандо Джероними и Леоноре де Валаско

[tes3m]

Опубликовано в журнале:
«Иностранная литература» 2002, №1
Литературное наследие


Джордж Гаскойн

Перевод с английского и вступление Г. Кружкова


КОЛЫБЕЛЬНАЯ ГАСКОЙНА

Поэт обретает и творит свою маску в момент разочарования, герой — в разгроме.
У. Б. Йейтс. Anima Mundi
I
Лучшим поэтом начала елизаветинской эпохи, безусловно, был Джордж Гаскойн. Я говорю “безусловно”, хотя у меня на полке стоят антологии английского Возрождения, которые вообще обходятся без этого имени. Гаскойн для многих пока еще terra incognita, по-настоящему его не открыли. А между тем этот автор заслуживает внимания ничуть не меньше, чем Томас Уайетт или Уолтер Рэли или, может быть, даже Филип Сидни; но лишь в самое последнее время английская критика начала, кажется, об этом догадываться.

В поэтической манере Гаскойна много напоминающего Уайетта: прямая мужественная интонация, опора на разговорную речь, на ходячую поговорку (такие же или сходные качества обнаруживаются позднее и у Уолтера Рэли). Любовные сонеты Гаскойна выламываются из куртуазного канона.

Не удивляйся, что твоим глазам
Я отвечаю взглядом исподлобья
И снова вниз гляжу, как будто там
Читаю надпись на своем надгробье.

На праздничном пиру, где ты царишь,
Мне нет утехи; знаешь поговорку,
Что побывавшая в ловушке мышь
Сильнее ценит собственную норку?

Порою надо крылышки обжечь,
Чтобы огня не трогать даже с краю.
Клянусь, я сбросил это иго с плеч
И больше в эти игры не играю.

Упорно низко опускаю взгляд
Пред солнцами, что смерть мою таят.

Той же благородной леди, упрекнувшей
меня, что я опускаю голову и не гляжу
на нее, как обычно

В своих “Заметках и наставлениях, касающихся до сложения виршей, или стихов английских, написанных по просьбе мистера Эдуардо Донати” Гаскойн подчеркивает, что главное в стихах — не эпитеты и не цветистость речи, а качество “изобретения”, то есть лирического хода, в котором обязательно должна быть aliquid salis, то есть некая соль, изюминка.

“Под этим aliquid salis я разумею какой-нибудь подходящий и изящный ход (some good and fine device), показывающий живость и глубокий ум автора; и когда я говорю подходящий и изящный ход, я разумею, что он должен быть и подходящим, и изящным. Ибо ход может быть сверхизящным, но подходящим лишь с большой натяжкой. И опять-таки он может быть подходящим, но употребленным без должного изящества”.

Сформулированный поэтом принцип вполне применим к нему самому. Хотя в Гаскойне, как и в Уайетте, еще чувствуются пережитки средневековой поэтики (например, тот же устаревший “колченогий размер”, которым он охотно пользуется), но в целом Гаскойн — новатор, многое он сделал впервые в родной литературе. В частности, его процитированные выше “Заметки и наставления” — первый английский трактат о стихосложении.

II


В биографии Джорджа Гаскойна много неясного и запутанного. Достаточно упомянуть чехарду с датой его рождения. В старых словарях и антологиях стоял 1525 год (с вопросом). Лет сорок-пятьдесят назад этот год изменился на 1542-й, то есть поэт помолодел сразу на 17 лет! Впрочем, согласно последним веяниям, наиболее вероятен 1534 год (то есть посередке); будем и мы танцевать от этой даты.

Жизнь Гаскойна — сплошная череда неудач. Судите сами: его лишили наследства за мотовство, он поссорился с отцом и матерью, судился с братьями и проиграл, был выбран в парламент, но исключен из списков, женился на вдове много старше его — и оказался замешанным в дело о двоебрачии, сидел в тюрьме за долги, отправился на войну и попал в плен к испанцам, освободился, но не избежал подозрения в предательстве, вернулся на родину, где ценой огромных усилий наконец-то (в сорок лет) достиг так долго чаемого — первых литературных успехов, покровительства королевы — и через год умер. Воистину поэт был прав, заявляя в своем стихотворении “Охота Гаскойна”, что всю жизнь стрелял мимо цели, что такова его судьба — давать промашку за промашкой.

Отец Гаскойна был шерифом и мировым судьей в Бедфордшире, имел титул рыцаря. Джордж учился в Кембридже, но степени не получил и в 1555 году поступил в лондонскую юридическую школу Грейз-Инн. Вскоре, однако, он охладел к юриспруденции; перед ним замаячила другая цель, вожделенная для многих молодых дворян, — приблизиться к средоточью власти, сделать придворную карьеру. Он растратил кучу денег на роскошный костюм (без которого нельзя было рассчитывать на успех), на угощение придворных и вообще на светскую жизнь. Наделал долгов, поссорился с родными, но абсолютно ничего не добился — новые знакомые лишь водили его за нос посулами и обещаниями. Ситуация знакомая, много раз описанная, например Уайеттом, Донном или тем же Гаскойном: поэт понимает, что его цель — ложная, что двор — место гиблое и бесстыдное, но зуд честолюбия, неуемное желание испить из “государственного бокала” заставляет делать то, что сам же поэт осуждает. Это противоречие (раздвоение личности?) с интересом отмечал в себе и современник Гаскойна, француз Пьер Ронсар:

Но всех бесстыднее наверняка поэт;
Нет жалче существа и неотвязней нет;
Как мушка к меду льнет, внезапно ставши смелой,
И как ей ни грози, и что ты с ней ни делай,
Кружит над мискою, пытаясь каждый раз
Отведать хоть чуть-чуть, юлит у самых глаз
И лезет под руку, жужжа бесцеремонно,
Покуда не набьет брюшко свое, сластена, —
Так в точности поэт, когда его влечет
Такое лакомство, как слава и почет,
Упорно, страстно льнет к приманке аппетитной,
Присасываясь к ней пиявкой ненасытной.
Речь против Фортуны


В 1561 году, вероятно для того, чтобы поправить свое финансовое положение, Джордж Гаскойн женится на состоятельной вдове Элизабет Бретон, матери поэта Николаса Бретона (в тот момент шестнадцатилетнего юноши). Но оказалось, что бойкая вдова годом раньше уже заключила брачный контракт с неким Эдвардом Бойзом из Кента. Впрочем, на суде она и ее сыновья утверждали, что это была только “видимость”. Дело вылилось в многолетнюю тяжбу, но не только тяжбу. 20 сентября 1562 года лондонский купец Генри Марчин записал в дневнике:

“Сего дня на Ред-Кросс-стрит случилась великая потасовка между двумя джентльменами и их слугами по причине того, что они женились на одной женщине, и несколько человек получили увечья; имя же сих джентльменов мистер Бойс и мистер Гаскин”.

Женитьба не принесла Гаскойну желанных выгод: долги и тяжбы продолжали его мучить. Пытаясь спастись от кредиторов, он ищет парламентской неприкосновенности; в 1572 году его избирают в члены парламента от города Мидхерста; но в Тайный совет поступил анонимный донос от его кредиторов, и имя Гаскойна вычеркнули из парламентских списков. Ему ничего не оставалось, как искать убежища за границей. Он вступает в отряд добровольцев и отправляется воевать на стороне принца Вильгельма Оранского против испанцев. Сведения о его службе в Голландии довольно противоречивы. После ряда приключений, включающих сражения, любовь к загадочной даме из Гааги и испанский плен (многое из этого описано им самим в поэмах “Плоды войны” и “Путешествие Гаскойна в Голландию”), в 1574 году он возвратился в Англию, не решив ни одной из своих проблем, но лишь нажив новые — в том числе возникшие подозрения относительно предательской сдачи крепости Фалькенбург и небескорыстной дружбы с испанцами.

III


За время отсутствия Гаскойна вышла книга “Сто разных цветов в одном букетике”. Обозначенная в издательском предисловии как сборник произведений, переводных и оригинальных, взятых из разных авторов, книга на самом деле принадлежала целиком и полностью одному Гаскойну. Выступая анонимно, автор однако же делал ставку на успех; но книга принесла лишь новые обвинения в безнравственности и в оскорблении “некоторых достойных лиц”. Гаскойн не сдается. Он редактирует свои “Цветы” и снова издает их уже под собственным именем как “Букеты (другое значение слова posies — “девизы”) Джорджа Гаскойна, исправленные, усовершенствованные и дополненные” (1575). В предисловии автор объясняет разделение книги на три раздела: “Цветочки” (Flowers), “Травы” (Herbs) и “Сорняки” (Weeds) — тем, что в “Цветочках” собраны растения, которые следует рассматривать и нюхать, в “Травах” — скорее полезные, чем приятные, а в “Сорняках” — все остальные, хотя и сомнительного свойства, “но ни одного столь вредного или вонючего, чтобы оно не могло принести какой-нибудь пользы при правильном употреблении”.

Вот в эти “сорняки” и попал роман о любовных приключениях Фердинандо, опубликованный в издании 1573 года как “Рассказ о том, что приключилось с мистером Ф. Дж.”, а теперь объявленный переводом с итальянского и озаглавленный: “Приятная повесть о Фердинандо Джероними и Леоноре де Валаско”. Действие из “северных частей нашего королевства” перенесено в окрестности Флоренции, кое-какие английские имена и реалии заменены на итальянские. Кроме того, Гаскойн подрезает торчащие прутики — чересчур откровенные места в любовных эпизодах, которые могли бы вызвать нападки бдительных охранителей английской нравственности.

“Приятная повесть” по сути — первый в английской литературе любовно-психологический роман. Это история молодого кавалера Фердинандо, влюбившегося в замужнюю даму Леонору (леди Элинор). Кроме главных персонажей, в повести действуют еще благородная Фрэнсис, тоже влюбленная в Фердинандо, муж леди Элинор (ничем, кроме страсти к охоте, себя не проявивший), ее свекор — он же отец леди Фрэнсис и некий безобразный, но ловкий и удачливый секретарь леди Элинор, главный соперник Фердинандо.

Сюжет повести, по-видимому, допускает аллегорическое (в неоплатоническом духе) истолкование, при котором леди Элинор являет собой Венеру Земную, а леди Фрэнсис — Венеру Небесную. Предназначенный в женихи леди Фрэнсис Фердинандо выбирает своей госпожой леди Элинор — и в результате попадает в ад ревности и невыносимых мучений. Но интерес представляет не эта аллегория, а загадка страсти и загадка женского сердца, запечатленная в романе (иные страницы как бы предвосхищают повесть о Манон Леско и кавалере де Грие). Вставные стихи — вехи и психологические узлы повествования, ведущие читателя от первых страхов и надежд влюбленности — через все перипетии страсти и скрываемой тайны — к горечи измены и цинического “опровержения” любви:

Что ж! блажью женской я по горло сыт,
Пора безумцу протрезветь немножко;
Пословица, ты знаешь, говорит:
“И лучшая из кошек — только кошка”.

IV


Полностью отдавшись литературным занятиям, Гаскойн снова ищет — и наконец-то находит — возможность поставить свое перо на службу королеве: граф Лейстер заказывает ему стихи и маски для королевских увеселений в своем замке Кеннелворт. В одной из масок Гаскойн предстал перед Елизаветой в роли дикаря, одетого в наряд из листьев, и от усердия сильно перепугал королевскую лошадь; но королева справилась с лошадью и благосклонно кивнула: “Продолжайте, продолжайте”. Итак, долго лелеемая мечта осуществилась — луч монаршей милости упал на уже тронутую сединой голову поэта.

Гаскойн развивает успех: он составляет для королевы книгу “Благородное искусство псовой охоты” (1575) в стихах и прозе, по большей части позаимствовав материал из французских источников; возможно, он сам выполнил и рисунки к книге, на одном из которых дворянин свиты (некоторые усматривают портретное сходство с автором) преподносит королеве оленьи “орешки” на блюде из цветов и листьев. В качестве подарка на Новый, 1576 год (праздник, отмечавшийся в то времена весной) Гаскойн дарит Елизавете ранее написанную и понравившуюся ей “Повесть о Гемете-отшельнике” в переводе на латинский, итальянский и французский языки, демонстрируя тем самым свои лингвистические способности. На фронтисписе рукописи он изображает себя, коленопреклоненного, с копьем в руке и пером за ухом, преподносящего Елизавете уже не оленье дерьмо, а свою собственную книгу. На заднем плане девиз: Tam Marti, quam Mercurio (“Как для Марса, так и для Меркурия”), то есть годится как для военной, так и для гражданской службы.

В доказательство своего полного исправления и морального перерождения в том же 1576 году Джордж Гаскойн публикует “Зерцало поведения”, “трагическую комедию” о блудном сыне, и большую сатиру “Стальное зерцало” (вступительные стихи к которой подписаны именем совсем еще молодого “Уолтера Рэли из Миддл-Темпла”). На следующий Новый год (1577-й) он дарит королеве еще одну рукопись: сборник элегий “Печаль в радости”, соединяющий прославление королевы с морально-философскими размышлениями. Но воспользоваться плодами своих поэтических усилий Гаскойн не успел: его здоровье неожиданно ухудшилось и 7 октября 1577 года он умер.

V


Гаскойн — поэт невезения. Свой дом в вечности он построил из обломков разбитых иллюзий. Его лучшие стихи — воспевание и прославление своих неудач. Лишь на руинах собственной жизни, свалив с плеч ношу, он испытывает блаженную легкость. Бог вдохновения нисходит — и поэт пляшет, опьяненный внезапной свободой. Таковы “Прощание Зеленого Рыцаря с Фантазией” — краткая история жизни автора, всех ее обольщений и разочарований, и “Прошение о разводе”, в котором он просит милостивую госпожу Смерть развести его с его любовницей и женой, то есть с Любовью и Жизнью. Такова же “Колыбельная Гаскойна”, в которой поэт убаюкивает сам себя — свои мечты, свои ненасытные глаза, свой мужской пыл, свою утраченную молодость:

Как матери своих детей
Кладут на мягкую кровать
И тихой песенкой своей
Им помогают засыпать,
Я тоже деток уложу
И покачаю, и скажу:
“Усните, баюшки-баю!
Под колыбельную мою”.
Я хотел бы провести параллель со стихотворением Уистена Одена с тем же названием “Колыбельная” (апрель 1972). Стоящее самым последним в его “Собрании стихотворений”, оно представляет собой четыре больших строфы, кончающиеся рефреном: Sing, Big Baby, sing lullay. В нем так же, как Гаскойн, Оден на закате дня и жизни убаюкивает себя в сон и в смерть:

Сотри с лица заботу;
Твой круг дневной окончен,
Вся эта канитель —
Оплаченные счета,
Отвеченные письма
И вынесенный мусор —
Окончена. Ты можешь
Раздеться и свернуться,
Как устрица, в постели,
Где ждет тебя уют
И лучший в мире климат:
Спи, старичок, бай-бай!

Речь может идти даже не об одном, а о двух стихотворениях Гаскойна, стоящих за этим “бай-бай”, — не только о “Колыбельной”, но и о другом замечательном стихотворении — “Охота Гаскойна”, в котором поэт глядит на себя, старого младенца, глазами умирающей лани:

Methinks, it says, Old babe, now learn to suck,

то есть она как будто говорит: учись сначала, старый сосунок. “Оld babe” Гаскойна и “Big Babe” Одена — практически одно и то же; по-видимому, Оден сознательно цитирует свои любимые стихи.

Поэты XX века охотно обращались к наследию елизаветинцев, причем каждый выбирал свое. Йейтс стилизовал свои названия под “Сборник Тоттела”, Джойса влекло к Томасу Кэмпиону, Бродского — к Донну. Вероятно, существует и связь: Гаскойн — Оден. Не знаю, можно ли говорить о родстве душ, но трудно не заметить сходства их поэтик. Думаю, Оден целиком согласился бы с утверждением Гаскойна, что главное в стихотворении — “изобретение”, some good and fine device.


КОЛЫБЕЛЬНАЯ
Как матери своих детей
Кладут на мягкую кровать
И тихой песенкой своей
Им помогают засыпать,
Я тоже деток уложу
И покачаю, и скажу:
“Усните, баюшки-баю!
Под колыбельную мою”.

Ты первой, молодость моя,
Свернись в калачик — и усни,
Надежд разбитая ладья
Уж догнила в речной тени;
Взгляни: сутулый и седой,
С растрепанною бородой,
Тебе я говорю: прощай,
Усни спокойно: баю-бай!

Усните, зоркие глаза,
Всегда смотревшие вперед, —
Чтоб вас не обожгла слеза
Мелькнувших в памяти невзгод;
Зажмурьтесь крепче — день прошел;
И как бы ни был он тяжел,
Вас ожидает гавань сна,
И темнота, и тишина.

Усни и ты, мой дерзкий дух,
Не знавший над собой узды;
Жар прихотей твоих потух
И сумасбродные мечты;
Клянусь тебе, за эту прыть
Мне дорого пришлось платить;
Угомонись на этот раз,
Усни спокойно, в добрый час!

Ты тоже усмири свой пыл,
Любвеобильный Робин мой,
И трепетом бессильных жил
Прошу, меня не беспокой;
Пусть этим мучится юнец,
А ты истратился вконец;
Утихомирься, шалопай,
Улягся и усни. Бай-бай!

Усните же, мои глаза,
Мечты и молодость, — пора;
Оттягивать уже нельзя:
Под одеяла, детвора!
Пусть ходит Бука, страшный сон, —
Укройтесь, и не тронет он;
Усните, баюшки-баю!
Под колыбельную мою.

Приятная повесть о ФердинандО
Джероними и Леоноре де Валаско,
выбранная и переведенная из итальянских
дорожных сказок Бартелло

Фрагменты

В приятной стране Ломбардии неподалеку от города Флоренции жил некогда владетель многих земель и синьорий, именовавшийся по названию одного из своих замков синьором де Валаско; у него был сын и две дочери; сына его и наследника Валаско, и он был женат на прекрасной и благородной женщине из рода Беллависта по имени Леонора; старшую дочь синьора Валаско звали Франчишина, и это была молодая особа больших талантов, умная и бойкая. Итак, синьор де Валаско, женив своего сына и понемногу старея, возымел сильное желание увидеть своих дочерей замужем прежде своей смерти, в особенности старшую, чья зрелая красота часто напоминала ему о том, что это кусочек его собственной плоти и крови; и потому он нашел способ пригласить в свой дом Фердинандо Джероними, дворянина из Венеции, который, будучи более склонным к охоте, соколиной ловле и тому подобным занятиям, чем к учебе, оставил свой дом в Венеции и приехал в Ломбардию вкусить прелестей деревенской жизни. Зная, что сей молодой человек происходит из весьма почтенной семьи и, следственно, не только богат, но и украшен другими отличными свойствами, он возымел желание (как уже сказано) заполучить его к себе в гости (под предлогом охоты и соколиной ловли) с тем, чтобы познакомить его со своей прекрасной дочерью Франчишиной, которая родовитостью и другими достоинствами, равно как и свежей прелестью, должна была прийтись ему по душе и по разуму. Но вышло совсем наоборот, ибо сей Фердинандо Джероними, узрев леди Леонору, которая воистину отличалась необычайной красотой и учтивыми манерами, влюбился в нее и, забыв все любезности, которые выказал ему сеньор де Валаско, принимая и развлекая его вместе со слугами и лошадьми в течение четырех месяцев (случай в наши дни редкостный, особенно в той стране), стал искать всевозможных путей, как бы сделать наследника Валаско “бекко” (то есть рогоносцем). И вот для того чтобы все узнали, каких плодов можно ждать от таких деревьев и к каким следствиям ведут подобные намерения, я изложу ныне по-английски эту историю так, как Бартелло написал ее по-итальянски. И так как я полагаю, что Леонора есть то же самое имя, что английское Элинор, а Франчишина, в сущности, та же Фрэнсис, я для понятности буду именовать их так, как если бы они были наши соотечественницы.

[Написав первое тайное письмо леди Элинор и услышав от нее недоумения и упреки, Фердинандо вышел в сад и сочинил такие стихи.]


Вирсавия в саду купалась в летний зной,
Ее увидел царь Давид и стал он сам не свой.
Премудрый Соломон, хоть был искусный маг,
И тот защиты не нашел от таковых атак.
Оружьем красоты был наповал сражен
И мужественный Геркулес, и доблестный Самсон.
Затмится мелких звезд докучный хоровод,
Когда слепящий метеор на небеса взойдет.
Посылка

Довольно этих строк, чтоб угадали Вы,
Какими гуморами полн я с ног до головы.
Ф. И.
[Фердинандо написал для своей госпожи еще много писем и стихов, среди которых был следующий, весьма искусный сонет.]
Когда тебя узрел я, о звезда, —
Твой блеск и прелесть дивную твою,
Признаюсь: я зажмурился тогда,
Как трус невольно жмурится в бою.

Когда я вновь раскрыть глаза посмел,
Они еще спасти меня могли б,
Вдаль ускользнув; но я в упор смотрел,
Увы! — и засмотрелся, и погиб.

Я — словно птичка у сучка в плену,
Которую схватил коварный клей:
Чем судорожней лапку я тяну,
Тем делается самому больней.

Как видно, нет мне участи другой,
Чем плен принять и стать твоим слугой.

[С этого момента леди Элинор начинает называть Фердинандо не иначе, как “слугой” или “добрым слугой”, но и сама ненароком попадает в ярмо любовной страсти и в скором времени назначает ему свидание ночью на галерее, прилегающей к ее спальне. Фердинандо приходит туда в ночном платье, спрятав под него обнаженную шпагу, и встречает леди Элинор, также одетую в ночной наряд. Она шутливо упрекает его, что он явился на свидание, как на поединок с врагом, на что Фердинандо отвечает, что принес клинок единственно для ее защиты.] Леди казалась успокоена таким ответом и, чтобы недавний испуг поскорей развеялся, они стали беседовать и вести себя вольней, жестами и словами стремясь как можно лучше утешить и вознаградить друг друга. Но для чего я трачу столько слов, описывая радости, которые (за недостатком опыта) я не могу передать во всей полноте? Короче говоря, Фердинандо был мужчиной, и не один из нас не остался бы бесчувственным на его месте, так что я оклеветал бы его (жесточе, чем Дидона, своим великим поношением роду Энея), если бы допустил, что из жалости или из робости он не посмел прижать ее нежное тело к жесткому полу галереи. И так как она по своей женской любезности согласна была принять грубые доски пола за пуховую перину, циновки за тонкие простыни и ночное платье Фердинандо за покрывало, то они провели ночь без сна, но во взаимном удовольствии до той поры, когда ярчайшая из звезд заторопилась покинуть небосвод и Фердинандо со своей возлюбленной принуждены были прервать восторги и тысячами нежных лобзаний и пылких объятий изобразить “Как жалко расставаться”.

[С того дня свидания Фердинандо и леди Элинор сделались регулярными, но благодаря их осторожной предусмотрительности скрытыми ото всех, за исключением разве леди Фрэнсис, которая обо всем догадывалась, но на предательство была не способна. Фердинанд, упоенный любовью, сочинил для своей госпожи весьма искусные и приятные стансы под названием “Пир в лунном свете” и множество других стихотворений. Даже возвращение мужа леди Элинор не смогло помешать радостям любовников. Муж подружился с Фердинандо и с удовольствием проводил с ним время. Однажды на охоте он потерял свой охотничий рог и попросил таковой у Фердинандо, но не смог выдуть из него ни звука, так как рог оказался слишком тугим. “Дуй сильнее, пока не сломаешь, — усмехнулся в сторону Фердинандо, — я сработал тебе такой рог, который нипочем не сломать во всю твою жизнь”; и по возвращении с охоты сложил следующий сонет, не замедлив преподнести его своей возлюбленной.]

Прослышал я, что есть такие зерна,
Из коих (если только должный труд
К ним приложить и поливать упорно)
Рога в конечном счете прорастут.

Искал я долго почвы благодатной,
Чтоб этот опыт провести, — и вот
Нашел: мне стало ясно и понятно -
Башка ревнивца очень подойдет.

Но где ее сыскать? Не зная правил,
Я долго в собственном затылке скреб,
Но муж твой благородно предоставил
Под семена свой плодородный лоб.

Рог вырос — я изрядно потрудился,
Но мужу этот рог не пригодился.

[Вскоре, однако, радости Фердинандо, достигнув, казалось бы, наивысшей полноты, стали быстро клониться к закату, ибо тот невзрачный, но хитрый секретарь леди Элинор, который прежде был ее любовником, вернулся из Флоренции и, едва только Фердинандо его увидел, как впал в сильнейший недуг наподобие лихорадки, от которого немедленно слег в постель. Все благородные дамы, бывшие в доме, дружным строем пришли навещать и развлекать больного, а леди Элинор, видя своего “слугу” в таком беспомощном состоянии, не могла сдержать слез. Ревность и Раскаяние целый день отчаянно боролись в сердце Фердинандо, и хотя второе почти одолелj первую, мучительное Подозрение все-таки оставалось… После ужина, во время очередного визита дам, леди Элинор успела шепнуть Фердинандо, что вернется к нему ночью.]

Около десяти или одиннадцати часов вошла его госпожа в ночном наряде; зная в доме все ходы и выходы, она сумела проскользнуть в комнату Фердинандо незримо и незамеченно. Подойдя к его кровати, она встала на колени и, положив ладонь ему на грудь, обратилась к Фердинандо со следующими словами: “Мой добрый слуга, если бы только ты знал, какое страдание и какую смуту испытываю я при виде твоего недуга, ты бы исцелился от радости или усугубил свои скорби состраданием ко мне, ибо знаю, что ты любишь меня, и думаю, у тебя есть достаточные доказательства моей непритворной страсти, воспоминания о которой возбуждают во мне разноречивые чувства. Я вспоминаю наше первое знакомство и все наши счастливые ошибки и радуюсь силе и взаимности нашей любви друг к другу, ибо, мне кажется, не существовало двух влюбленных, соединившихся по более свободному согласию, так что (если эти мои поспешные речи не будут впоследствии повернуты к моему осуждению) я убеждена, что могла бы прервать эту связь, не заслужив ни малейшего твоего упрека. В то же время я не в силах забыть всего, что случилось потом, когда мы стали одним сердцем и одной душой, все наши счастливые свидания и услады. Как не скорбеть по ним, вспоминая нынешнюю мою участь? Первую горечь, которую я ощутила, последнее лекарство, которого я искала, конец наших радостей и начало моих страданий…” При этих словах соленые слезы леди упали и оросили помертвелые губы ее слуги, который (слыша и видя ее скорбь) начал обвинять себя в гнусном предательстве, так что его собственное сердце обратилось в бич совести; и, не выдержав мук, он впал в беспамятство прямо перед ее очами; увидав это, она зарыдала еще неудержимей.

Нелегко поведать, как он был возвращен в чувство, ибо при сем не было никого, кроме того, который (будучи полужив) ничего рассказать не мог, и той, которая (будучи живой) вряд ли согласилась бы открыть столь много, сколь это намерен сделать я. Автору представляется, что в тот миг, когда Фердинандо пришел в себя, он почувствовал, что его добрая госпожа лежит у него на груди, налегая всем весом своего тела и нежно, но требовательно кусая его губы. Видимо, она воздержалась (не то из заботливости к нему, не то из женского страха отбить свои ручки) от хлопанья по щекам — обычного средства оживить умирающего — и прибегла к другому, показавшемуся ей более подходящим для приведения его в чувство. Фердинандо очнулся и по своей привычной галантности потянул свою возлюбленную на постель; она же (зная эту науку лучше, чем воскрешение из мертвых) стала потихоньку освобождаться от платья и, нежно обнимая его, вопрошала: “Увы, мой добрый слуга, что это за недуг, который так тебя терзает?” Джероними отвечал еще плохо слушающимся губами: “Что до моей болезни, то она совершенно исцелена снадобьями твоей доброты. Но должен сознаться, что, выпив из рук твоих сей эликсир, я был погружен в беспамятство мучительным ощущением, что недостоин таких милостей. И все же, милая госпожа, если между нами по-прежнему (как я вижу) существует прежняя искренность, да послужат мои слова залогом доверия, которое должно быть между любящими, ибо в них — мольба о прощении: излей же вновь на меня, своего недостойного слугу, щедрые волны своего милосердия, ибо, должен сознаться, я тебя оскорбил столь глубоко, что (хотя твое великодушие превосходит низость моих помыслов) я повинен (и заслуженно) суровому наказанию; тем самым ты освободишь от греха того, кто уже отрекся сам от себя и не способен ни обвинить тебя, ни извинить себя в своем преступлении”. Леди Элинор (которая была столь же рада тому, что ее слуга воспрянул к жизни, сколь озадачена его странными фантазиями, и крепко задумавшись о его загадочных словах) сделалась настойчивей, стремясь вызнать истинные мысли Фердинандо. И тот, не владея собой, в конце концов откровенно сознался, как заподозрил ее в измене своим клятвам. И более того, прямо рассказал, что, как и почему, то есть к кому именно она, по его мнению, испытывала особенные чувства.

И здесь я бы хотел спросить у людей опытных: есть ли большая помеха к достижению желанной цели любви, чем высказанное недоверие? или, скажем прямо, не лучший ли это способ изгнать из памяти всю былую любовь — дать понять душе, знающей за собой вину, что ты ей не доверяешь? Мудрено ли, что леди Элинор впала сперва в раздражение, затем в ярость и в конце концов совершенно отвергла притязания Фердинандо, который, сколько ни пытался смирить ласковыми словами ее гнев и, покорившись, взять верх над своей дамой, никоим образом не мог предотвратить ссоры. Мягкие подушки, присутствовавшие при сей жаркой перепалке, вызывались быть посредниками в заключении перемирия и предлагали, если так уж необходима схватка, завершить дело одним добрым ударом копьеца, чтобы после этого стать друзьями навеки. Но леди наотрез от того отказалась, заявив, что не находит причины проявить такую учтивость к трусу и изменнику, присовокупив еще много иных упреков, приведших Фердинандо в такое негодование, что он в конце концов, забыв всякую учтивость, ринулся на своего непримиримого врага и с такой силой прижал его к изголовью кровати, что прежде, чем она успела изготовиться к защите, он пронзил ее насквозь неотразимым ударом, за которым последовали другие, так что дама, как бы обеспамятев от страха, принуждена была предать свое тело на милость победителя. Когда же она наконец пришла в себя, то внезапно вскочила на ноги и перед тем, как спастись бегством, осыпала Фердинандо многими жестокими словами, поклявшись, что он никогда (никогда впредь) не застанет ее больше врасплох, каковую клятву она сдержала лучше, чем некоторые свои добрые обеты; и вернувшись в свою комнату (ибо рана ее оказались неопасной), легла и, я полагаю, преспокойно уснула до утра. Что до Фердинандо, то он, убедив себя, что при удобном случае окончательно излечит ее от этих блажных фантазий, тоже заснул, и спалось ему куда лучше, чем во многие предыдущие ночи.

Пускай же они спят, покуда я обращу свое перо к упомянутому выше секретарю, который, вернувшись (как я уже сказал) из Флоренции, сделал немало попыток возобновить свои привычные консультации; но печаль, которая охватила его госпожу из-за болезни Фердинандо, вместе с ее постоянными визитами к больному, явились препятствиями его попыткам, и долгое время он не мог получить никакой аудиенции. Но события последней ночи столь благоприятно сказались на ходе его дела, что он вскоре был допущен в присутствие ее милости и смог изложить суть своего иска. Впрочем, если бы я стал подробно пересказывать его претензии и хитроумные ответы госпожи, я бы обременил ваши уши лишними неприятными доказательствами женского лукавства. Короче говоря, то враждебное чувство к Фердинандо, которое ныне овладело леди Элинор, вместе с угрызениями совести касательно одиннадцатой статьи ее религиозного кодекса, подтолкнули ее более охотно провести консультации со своим секретарем как по поводу причиненных ей обид, так и по вопросу смены вероисповедания. И поистине вышло так, что секретарь, который долго был в отлучке и по такому случаю не иступил своих карандашей и перьев до привычного состояния, так расстарался и так ловко скреб своим перышком, делая заметки для своей госпожи, что ей больше понравились его длинные тремоло и каденции, чем простоватые куплеты Фердинандо…

[С той поры отношения между леди Элинор и Фердинандо перешли в состояние долгой мучительной агонии. Несмотря на все попытки последнего вернуть любовь госпожи, отчужденность между ними росла. Фердинандо стал думать, что лучше окончательно убедиться в ее неверности, чем пребывать в вечной неопределенности. Однажды он зашел в покои леди Элинор и застал ее лежащей на кровати; камеристка прислуживала ей, а секретарь и еще одна дама развлекали разговором. С печалью в сердце, но с игривостью в жестах и словах и думая, что в его положении лучше быть дерзким, чем робким, он подошел к своей госпоже и, положив руку ей на рукав, стал упрекать ее в праздном времяпрепровождении и невнимании к своим верным слугам. Леди Элинор, казалось, сие было докучно, она посмотрела на секретаря и улыбнулась. Присутствующие в комнате разразились смехом, а Фердинандо вынужден был удалиться и, мучимый ревностью, сочинил такой сонет.]

Пред ней сидел я, за руку держа,
“Помилосердствуй!” — умоляя взглядом,
И вдруг увидел, как моя душа
С соперником моим, стоявшим рядом,

Переглянулась; усмехнулся он —
Неверная улыбкой отвечала;
Она не слышала мой горький стон,
Соленых слез моих не замечала.

Что ж! блажью женской я по горло сыт,
Пора безумцу протрезветь немножко;
Пословица, ты знаешь, говорит:
“И лучшая из кошек — только кошка”.

Все клятвы их, что манят простеца,
Не стоят и скорлупки от яйца.

[Между тем леди Фрэнсис, видя страдания Фердинандо и желая окончания сего романа, не служащего к чести того, кого она преданно и безответно любила, в прозрачной форме намекнула ему, каким образом он может удостовериться в неверности своей госпожи. И вот однажды перед рассветом Фердинандо встал и, пройдя по галерее к спальне леди Элинор, собственными ушами услышал из-за двери сцену ее нежного расставания с секретарем. Вернувшись в свою комнату, он почувствовал, что не сможет успокоиться, пока не поговорит с леди, и, встретившись с ней, прямо обвинил ее в вероломной измене, которую та сперва отрицала, но, припертая к стене неопровержимыми уликами, воскликнула: “А если даже так, что с того?”]
На что Фердинандо ничего не возразил, лишь сказал на прощанье: “Мой урон — только мой, а твой улов тебе не принадлежит; и скорее я возмещу свой урон, чем ты получишь барыш от своего улова”. И, найдя одинокое место, он сочинил следующие строки, которыми можно было бы заключить нашу повесть:
А если даже так,
Тебе какой урон?
Рыбачить в море может всяк,
Ты этим удивлен?

Так госпожа моя
Вернула мне упрек.
Смущенный, долго думал я
И отвечал как мог:

“Моряк не виноват,
Что в простоте своей
Мнит: лишь ему принадлежат
Все рыбы всех морей.

И сам я был таков,
За что и посрамлен:
Другим достанется улов,
А мне — один урон.

Судьбы не угадать,
Промчится шквал вдали,
И тот, кто был с уловом, глядь,
Застрянет на мели.

Тогда и я смогу,
Схватившись за бока,
Похохотать на берегу
Над счастьем рыбака”.

@темы: Литература, Биография, Барокко

---

Николай Александрович Львов

[Gabriel Vega]

Не было искусства, к которому бы он был равнодушен, не было таланта, к которому бы он не проложил тропинки, все его занимало, все возбуждало его ум и разгорячало сердце... Музыка, стихотворство, живопись, лепное художество, но предпочтительно архитектура стала любимым предметом его учения.
М. Н. Муравьев

Николай Александрович Львов - русский писатель, музыковед, ученый и изобретатель, архитектор и график, один из наиболее универсальных талантов русского «века Просвещения».

Родился в деревне Черенчицы (Новоторжский уезд, Тверская губерния) 4 (15) марта 1751 в семье отставного прапорщика. Приехав в Петербург (скорее всего, в 1769), вступил в бомбардирскую роту Измайловского полка, но уже в начале 1770-х годов перешел на гражданскую службу. В 1771 поместил свои первые стихотворные опыты в рукописном журнале «Труды четырех общинников». Путешествовал по Западной Европе, побывав, в частности, во Франции и Италии (1777; второй раз ездил в Италию в 1781). По возвращении в Петербург служил в Коллегии иностранных дел, а с 1782 в Почтовом департаменте. Жил в Петербурге и своем родовом имении Черенчицы-Никольское.

Долгие годы входил в поэтический кружок, членами которого были также Г.Р.Державин, В.В.Капнист, И.И.Хемницер, И.И.Дмитриев и другие. Писал эпиграммы, басни, кантаты, оды, элегии сатиры, поэмы (Русский 1791 год), в том числе в жанре научной поэмы (Ботаническое путешествие на Дудорову гору 1792, мая 8-го). Со временем перешел от сентиментализма (Идиллия. Вечер 1780 года, ноября 8-го) к романтизму (Ночь в чухонской избе на пустыре, 1797). Опубликовал сборник подстрочных переводов Анакреона (1794). Наиболее исторически значительны те из его литературных произведений, что тематически или постановочно связаны с музыкой (ода Музыка, 1780-е годы; неоконченная поэма Добрыня, богатырская песня – опубликована посмертно в 1804).

Будучи одаренным музыкантом, душою домашних концертов и спектаклей, Львов (по словам Державина) «особенно любил русское природное стихотворство», т.е. крестьянскую песню. Песенный фольклор с пестрыми вкраплениями народного арго составляет речевую основу его комической оперы Ямщики на подставе (музыка Е.И.Фомина; 1787) – первой в России хоровой оперы. Среди других текстов Львова, рассчитанных на музыкальное исполнение, выделяется «героическое игрище» (или «ирои-комическая опера») Парисов суд (1796), сочетающее античную мифологию с чертами русской «простонародной» пасторали. Большое значение для фольклористики имело изданное им вместе с чешским композитором И.Прачем Собрание русских народных песен с их голосами, положенными на музыку Иваном Прачем (1790), – в сопровождении львовского трактата О русском народном пении, где автор впервые указал на многоголосный характер русского пения. Мелодии этого сборника позднее нашли отражение в творчестве ряда композиторов, включая Бетховена и Н.А.Римского-Корсакова. Публиковал также древние летописи (Летописец русский от пришествия Рюрика до кончины царя Иоанна Васильевича, 1792; Подробная летопись России до Полтавской баталии, 1798), тогда же задумал создать Словарь художников и художеств, – который стал бы первой русской арт-энциклопедией, но остался просто замыслом).

Зодчий-самоучка, внес большой вклад в архитектуру русского классицизма. Базисный смысл со времени визитов Львова в Италию имело для него творчество А.Палладио; в 1798 издал в собственном переводе и со своим предисловием и примечаниями первый том Четырех книг об архитектуре. Стремился распространить в своих постройках первозданный «вкус Палладиев», с его гармоническим сочетанием красоты и практической пользы. Среди его реализованных проектов – собор святого Иосифа в Могилеве (1781–1797; разрушен в 1930-е годы), петербургский почтамт (1782–1789), Невские ворота Петропавловской крепости (1784–1787), Троицкая церковь в селе Александровском, ныне в черте Петербурга (Кулич и Пасха, 1785–1797), Борисоглебский собор в Торжке (строил архитектор Ф.И.Буци; 1785–1796), Екатерининская церковь-ротонда в городке Валдай (1793), усадьбы в Знаменском («Раек»), Арпачево, Митино-Василево, Премухине в Тверской области, Воронове и Введенском в Московской области (все – 1780–1790-е годы; сохранились лишь более или менее крупные фрагменты былых ансамблей). К 1789–1804 относятся жилые и хозяйственные постройки, а также семейная усыпальница в Никольском-Черенчицах. Часто выделяясь – подобно Невским воротам или «Куличу и Пасхе» (храмовая ротонда с пирамидальной колокольней) – оригинальной выразительностью композиции и силуэта, архитектурные идеи Львова имели в то же время и большое типообразующее значение, прежде всего в усадебной архитектуре. К тому же он постоянно сочетал свои сооружения с новаторскими инженерными разработками (такова, в частности, система водоснабжения в Торжке, оформленная ротондой-колодцем на Торговой площади, 1802). Не раз выступал и как паркостроитель: изложил принципы устройства пейзажного парка с элементами регулярной планировки в многочисленных пометках и рисунках на полях книги К.Гиршфельда о садоводстве (экземпляр в собрании Музея изобразительных искусств имени А.С.Пушкина), а также в альбоме с проектами парка в московской усадьбе своего покровителя канцлера А.А.Безбородко (1797–1799).

Открыв в 1786 в районе Валдайской возвышенности и города Боровичи залежи каменного угля, активно способствовал его разработкам, попутно исследуя новые возможности его отопительного и промышленного применения (для получения корабельной смолы, серы, кокса и «каменного картона», т.е. толя). В 1795 опубликовал трактат Русская пиростатика, или употребление испытанных уже воздушных печей и каминов с собственноручно награвированными чертежами новых отопительно-вентиляционных устройств (первую работу такого рода в России), а в 1799 – сочинение О пользе и употреблении русского земляного угля. В тот же период изобрел способ возведения зданий из утрамбованной земли, укрепленной известковым раствором, и учредил школу землебитного строительства в Никольском. Примером такого рода здания явилась резиденция приора Мальтийского ордена (Приорат) в Гатчине (1798–1799). С 1799 центром его экспериментов была Тюфелева дача близ подмосковного (в то время) Симонова монастыря, ставшая своеобразным технологическим институтом. В 1803 предпринял краеведческое путешествие в южнорусские губернии, в Крым и на Кавказ.

Умер Львов в Москве 22 декабря 1803 (3 января 1804).
(c) энциклопедия "Кругосвет"

Песнь норвежского витязя Гаральда Храброго
Избранные произведения и письма
Итальянский дневник

Благотворительный фонд имени Н. А. Львова
Биографические статьи
Факты на peoples.ru

@темы: Литература, Наука, Поэзия, Биография, Архитектура, Рококо

---

Книжное дело Франции XVI-XIX веков: выставка

[Юлия (Ортанс)]

Рассказ о книжной выставке в Нижнем Новгороде (с фотографиями)

Здесь и здесь

@темы: История, Литература, Наука, Поэзия, Искусство, Культура, Ренессанс, Рококо, Любопытные факты, Барокко