Истории дьявола (продолжение)

[Gabriel Vega]

© Робер Мюшембле, "Очерки по истории дьявола", с. 248 - 280

Жан-Пьер Камю или Театр ужасов

За время, прошедшее от начала правления Генриха II до вступления на престол Людовика XIII, Франция проделала путь от маньеризма к патетике, от трагедии к барокко. Очередное поколение видело жизнь в гораздо более мрачном свете, нежели их предшественники, и по-своему объясняло окружавший его мир. В 1580-е годы Верите Абанк вполне допускал смешение жанров, Бенинь Пуасно защищал своего коллегу Бельфоре от обвинений в излишнем натурализме при изображении грехов. В обществе, еще не опутанном цепями приличных манер, на фоне взрыва страстей Эрос и Танатос пока еще прекрасно уживались друг с другом.

С поистине звериной жестокостью венецианка Флоранс, героиня одной из историй Абанка, мстила за своего возлюбленного, скрипача, убитого по приказу ее будущего мужа. В первую же брачную ночь она вырвала у супруга сердце и, “разорвав зубами” сей орган, где образ ее “был запечатлен столь живо” обратилась к покойному скрипачу: “Прими же, друг, эту жертву, я приношу ее тебе, ибо я убила того, кто лишил тебя возможности видеть меня, но берегись моей мести, кою я уже обрушила на голову несчастного, осмелившегося разлучить нас, и не вздумай быть столь неблагодарным, чтобы отречься от меня, ибо мне все равно, что обо мне станут думать, лишь бы мне доставить тебе приятное”. После такой языческой молитвы, вполне достойной ацтекских жрецов, приносивших человеческие жертвы и возлагавших на алтари окровавленные сердца, она, облачившись в платье умерщвленного мужа, добралась до Московии, где стала служанкой одного языческого отшельника, “и говорят, прислуживает ему до сих пор”. Разумеется, она наказана, так—как известно, что московиты обращаются с женскою прислугою крайне жестоко. Но по сравнению с совершенным ею преступлением наказана она легко; впрочем, Бог больше в ее жизнь не вмешивается. В заключение автор советует мужчинам остерегаться женского коварства, а женщин уговаривает беречь свою честь, дабы они избежали участи Флоранс.

Христианское общество начала XVII века нуждалось в более твердых моральных устоях и более убедительных финалах. Оно по-прежнему с удовольствием проглатывало сцены насилия и жестокости, однако теперь общественный идеал требует, чтобы за леденящими кровь преступлениями неминуемо следовало наказание, что для читателя было вдвойне сладостно, ибо сам он далеко не всегда был безгрешен. Россе сделал шаг в сторону идеала, хотя иногда его и причисляют к авторам весьма двусмысленным. Его вступление и заключение к рассказу о разложившемся трупе вполне могли бы выйти из-под пера церковника, отвергающего теории безбожников и эпикурейцев, не веривших ни в дьявола, ни в колдунов. Нисколько не сомневаясь в существовании дьявола, Россе тем не менее приводил и противоположные мнения. Возможно,так он отдавал дань своей протестантской юности. Определенная противоречивость, несомненно, отражала и сложившуюся к 1614 году зыбкость религиозной ситуации, когда трагическая смерть Генриха IV и Нантский эдикт еще не окончательно отошли в прошлое и гугенотское меньшинство по-прежнему обладало значительным влиянием.

Уверенное наступление католической Контрреформации, более всего напоминающее поступь завоевателя, и активное отрицание христианскими гуманистами идеалов Ренессанса оказывали существенное влияние на эволюцию религиозного и интеллектуального климата. В тридцатые годы XVII столетия ускорение эволюции общества стало особенно заметным. Оно вписывается в рамки нового европейского стиля, получившего название барокко и отличавшегося повышенной эмоциональностью. Понятие барочной эмоциональности далеко не однозначно, оно скорее расплывчато, недостаточно для определения сложных религиозных и культурных факторов, однако иного эквивалента, способного обозначить ударную волну, прокатившуюся по всему континенту, а по католическим странам с особой силой, пока еще нет. Барочная эмоциональность включает в себя явление, прежде именовавшееся историками “коллективной психологией”, иначе говоря, комплексом культурных явлений, воспринятых и пережитых одним поколением.

Наблюдающееся с 1618 года обострение межконфессиональной напряженности и политического соперничества на континенте вполне соотносится с трагической установкой на вооруженное сражение, ведущееся за вызволение мира из когтей Сатаны. Одним из создателей этой установки являлся Жан-Пьер Камю, епископ Белле. Родившийся в 1582 году, умерший в 1652-м или 1653-м, он, бесспорно, принадлежал к наиболее плодовитым авторам своего века. Известно, что из-под его пера вышло по меньшей мере 265 названий книг, среди которых 21 сборник трагических историй, общее число которых достигает 950. Желая заинтересовать моральными проблемами равнодушное к ним светское общество и вернуть в лоно истинной церкви протестантов, Камю за период с 1609 по 1618 годы написал несколько томов рассказов и ряд благочестивых романов.

Первые газеты, появившиеся как раз в те годы, также живо интересовались необычными происшествиями, постепенно превращая “кровавые анекдоты” в модное чтение. Среди образованной публики уже к середине XVI века выделились любители острых ощущений, и в дальнейшем число их только увеличивалось. Камю внес большой вклад в формирование их вкуса, однако и сам он, очевидно, шел на поводу у своих читателей. Мэтр, потакавший любителям патологических извращений и всевозможных жестокостей, жил в эпоху, отмеченную печатью греха и дьявольской одержимостью. Сознательно избрав роль моралиста, он тем не менее не отказывал себе в удовольствии описывать без прикрас и в подробностях ужаснейшие зрелища, представленные в его рассказах. Создав своеобразную человеческую комедию, населенную персонажами практически из всех сословий общества, приверженец аристократических идеалов, Камю отдает предпочтение дворянству даже в тех случаях, когда выводит его представителей в откровенно сатирическом виде. Критикуя богатых буржуа, стремящихся заполучить дворянские титулы, он нещадно бичует пороки финансистов, власть денег, представителей правосудия и полиции, лицемерных монахов.

В его рассказах нечасто встретишь ремесленников или негоциантов, зато в них много слуг и крестьян. Его отношение к крестьянам далеко не однозначно: с одной стороны, он жалеет их, но с другой — относится к ним с пренебрежением, ибо они “обычно живут среди скотов и перенимают от них недостойные манеры”. По канве, сотканной представителями разных слоев общества, он вышивает свой излюбленный сюжет: страсти, обуревающие человеческую душу; этим страстям он посвятил один из томов своих рассказов, вышедший в 1614 году.

Он рассматривает страсти с позиций психолога, однако психолога своего времени. Индивидуальность уступает место механизму формирования чувств и страстей, истинных объектов его пристального внимания; не проходит он и мимо живописности и вымысла. Брак, жена, прелюбодеяние являются для него темами поистине неисчерпаемыми, кочующими из рассказа в рассказ. Действие обычно разыгрывается в обстановке неслыханного насилия и жестокости, которые без особых преувеличений отражали реальную жизнь его эпохи. Обвинять Камю в снисходительном отношении к тогдашним нравам означало бы всего лишь, что он разделял взгляды многих своих современников и их болезненное пристрастие к мрачным описаниям, объяснявшее успех его рассказов. Его библейский Бог неумолим, он редко являет примеры сострадания, что соответствует пессимистическому видению Августина, и пребывает в полном согласии с королевским правосудием того времени, воспитывавшим отвращение к преступлениям через ужасные зрелища телесных мук.

Обладая талантом живописать моральные представления различных сословий, он выставляет напоказ идеал святости, не забывая при этом и о рыцарском идеале, сформулированном в ренессансном рыцарском романе об Амадисе Гальском. Но чаще всего он показывает характеры, наделенные поистине нечеловеческой жестокостью, которые должны вызвать у читателя отвращение к пороку. Предшественник “черных рассказов” Прево и де Сада, Камю представляет поистине ужасающие положения, катастрофы, драмы и сцены жестокости. Дьявол, этот “искуситель”, вездесущ. Ничто не может ему противодействовать. Разъярившись, твари человеческие бросаются в кровавое буйство и попадают в “ловушку и засаду, постоянно подстраиваемые нам врагом нашей жизни и нашего спасения”.

В одном из рассказов жена ждет, когда муж ее заснет, чтобы “несколько раз вонзить в него страшный кинжал, приготовленный ею для этой кровавой казни; она вонзает кинжал в горло, в живот, в желудок и, удвоив количество ударов, изгоняет душу из тела несчастного и назойливого супруга”. В рассказе “Гондольер” описано, как муж карает свою ветреную супругу. В рассказе “Мать Медея” говорится о том, как одна женщина мстит неверному мужу, разрубая топором его детей. В новелле о “съеденном сердце” речь идет о том, как ревнивый муж заставил свою неверную супругу отведать сердце ее любовника”. Коротенькие заключения, написанные простым лаконичным языком, напоминая о неизбежном божественном возмездии, стремятся пробудить у читателя ужас перед наказанием, несчастьем, обманом, жестокостью, трагедией, жалостью, отвращением, бесчестьем. Прочитав соответствующее внушение, человек отныне должен идти только торной дорогой добродетели, не пытаясь свернуть на нехоженые тропы порока.

Напрашивается вопрос, является ли ожидаемая и традиционная проповедь главным возбудителем интереса публики? Одной из имплицитных читательских мотиваций вполне могло быть стремление приблизиться к запретному, подглядеть, подобно вуайеристу, пикантные подробности, хотя самого Камю вряд ли можно было заподозрить в отсутствии апостольского рвения. Дискурс моралиста переплетается с дискурсом любителя кровавых и чудовищных историй, образуя единое целое и так и не преодолевая внутреннего противоречия между евангельской целью и непредсказуемыми последствиями созерцания ужасов. Возможно, психология тогдашних читателей и не могла преодолеть его, ибо сама пребывала где-то посредине между восторженным идеалом святости, присущей избранным, и кровожадностью большинства, воспитанного жестокими сценами повседневной жизни.

В те времена люди поистине ходили по краю бездны: постоянные дворянские заговоры, народные мятежи, жестокая месть, пылающие на кострах ведьмы, слухи о сатанинских шабашах и вдобавок разразившаяся в 1630 году опустошительная эпидемия чумы. Черное солнце Сатаны затемняло сознание людей. Убедить человека в истинности аномального явления труда не составляло, особенно если это явление было во всех подробностях описано в одной из трагических историй. Основанное на средневековом поверье мнение ученого медика Лемниуса о ранах на мертвом теле убитого, кровоточащих в присутствии убийцы, в 1630 году было повторено и донесено до тысяч читателей в очередном сборнике Камю, получившем название “Кровавый амфитеатр”. Еще одной причиной выдающегося успеха этой книги следует считать истории, где присутствует черный юмор. К ним относятся такие новеллы, как “Запоздалое раскаяние”, где повествуется о монахе, взявшем себе сожительницу, “Зловонный сожитель” и ряд других. Впрочем, если о черном можно говорить с уверенностью, то о юморе — с большой осторожностью, ибо тогдашние читатели при описании жертвы, трепыхающейся в когтях дьявола, обнаруживали гораздо больше поводов для слез, чем для смеха.

Коротенький рассказ “Зловонный сожитель” занимает всего шесть страниц привычного сегодня для нас формата. Он открывается рассуждением о Зле и о “слабости нашего тела, по причине коей мы можем навечно ввергнуть в бездну нашу душу”. В маленьком французском городке принципал тамошнего коллегиала, “знаток греческого, латыни и философии”, был остроумен, вращался в обществе людей порядочных и слыл прекрасным наставником. “Богу было бы более угодно, чтобы душа его была бы прекрасна, а совесть столь же чиста, как обширны его познания”. Но принципал любил хорошенько выпить и закусить, любил азартные игры и хорошеньких женщин. В течение тридцати лет он брал себе в сожительницы развратных женщин и девиц, открыто жил с ними и этим гордился. В конце жизни он безумно влюбился в юную красивую девицу и стал так сильно ревновать ее, что “когда к ней на щеку садилась муха, ему любой ценой надо было узнать, какого она была пола, и если муха оказывалась мужского пола, он тотчас устремлялся ее прикончить”. После семи или восьми лет жизни “подле этого аспида, коего он оберегал словно истинное сокровище”, он заболел и, желая получить таинство причащения, дабы спасти свою душу, согласился расстаться с ней. Девица, проживавшая с ним исключительно из выгоды, плачет, рвет на себе волосы и, прежде чем удалиться, вынуждает его составить завещание, где он оставляет ей все свое состояние. Исповедник, пообещав умирающему на следующий день причастить его, уходит, а “эта ведьма” возвращается поплакать и повздыхать возле его одра. Тут он клянется никогда не покидать ее, утверждает, что исповедник силой исторг у него обещание прогнать ее, а затем просит девицу поцеловать его. И “умирает на груди этой пропащей душонки”. А спустя немногим менее часа “он стал такой зловонной падалью, что не только комната, но и весь дом перестал быть пригодным для жилья из-за нестерпимой вони”. Тело принципала кладут в гроб, но вонь проникает через стенки гроба. Не помогают ни смола, ни воск, ни замазка, ни кожа, наклеенная на стыки между досками. Тело кладут в свинцовый гроб, но никто, кроме золотарей, не соглашается нести его. Его хоронят в церкви, опустив в могилу глубиной в шесть футов и положив сверху надгробную плиту, но тело продолжает источать вонь, проникающую повсюду и заражающую местность. Тело приходится выкопать и похоронить на кладбище, где воздух тотчас пропитывается зловонием, так что те, кто идут в стоящую рядом церковь, не отваживаются проходить мимо. Ночью труп вновь выкапывают и выбрасывают в реку, где вода тотчас становится отравленной, “и многие рыбы в ней дохнут и разлагаются”. Его сожительница, признавшаяся, что жила с ним в грехе и имела от него детей, была по просьбе семейства принципала лишена наследства и, как утверждают некоторые, умерла от сожалений; впрочем, другие говорят, что смерть настигла ее еще не скоро, но жила она в нищете. В заключение Камю предостерегает от греха невоздержанности, “портящего тело, душу, имущество, честь и репутацию того, кто ему привержен […]. Истинно говорю я вам, что прелюбодеи, блудодеи и нечестивцы никогда не попадут в царствие небесное”.

Юмор, судя по сценке с мухой, несомненно, присутствует, однако, скорее всего, совсем не там, где сегодня видим его мы, отмечая несоответствие между вполне, на наш взгляд, безобидным сексуальным преступлением и божественным мщением, а также беспросветной мрачностью данного примера. Во времена Камю рассказ этот воспринимался в контексте неумолимого наказания за серьезные прегрешения, состоявшие в нарушении здорового института брака и лишении наследства законных наследников. Принципал, жадный до чувственных удовольствий, являет собой антипод тогдашней модели “порядочного человека”, способного обуздывать свои страсти и контролировать животное начало своей натуры. Несмотря на высокие профессиональные качества, или скорее по причине этих качеств, ибо они соотносятся с античной любвью к познанию прекрасного, отвергаемой христианскими гуманистами, он проклят без всякой надежды на спасение. “Эта ведьма”, его любовница, выступает здесь в качестве союзницы дьявола, а смерть грешника являет собой назидательный пример, ибо она прямо противоположна смерти святого, чье тело по божьему велению приобретает сладостный аромат. Зловоние отсылает к царству Сатаны. Сотворенная Богом природа буквально выблевывает труп принципала, изгнанный сначала из церкви, где положение нотабля обеспечивало ему последнее пристанище, потом с кладбища, где хоронили простых людей, и, наконец, с крестьянского поля и из реки. Природа отвергает его, ибо он отравляет и заражает воздух, землю и воду. Остается только огонь, неотъемлемая часть ада, где отступников ожидают наказания. Зловонный труп загрязняет макрокосм, отвергающий его, потому что он осквернил свое тело плотским грехом.

Классический пример, назидательный и тяжеловесный, который Камю, талантливо используя детали и фигуры стиля, делает интересным для публики. Очевидный вывод о вреде греха, разрушающего тело и душу, скорее всего, значил для читателей гораздо меньше, чем рассказ о живых конкретных событиях, напоминавших многим об их собствен-ных ошибках. Соединяя реальное с воображаемым, трагическая история привлекала больший интерес, нежели тягучая проповедь или коротенькая листовка с голым изложением фактов. Рассказ Камю о зловонном мертвеце можно сравнить с “анекдотом” Бенуа Шоде, напечатанным в Париже в 1582 году, под названием “Сообщение о происшествии чудесном, неслыханном и устрашающем, случившемся в Анвере, столице герцогства Брабантского, с некой фламандской девицей, коя по причине тщеславия и из-за излишней озабоченности своей о нарядах, плоеных воротниках и новомодных юбках, была задушена Дьяволом, а тело ее после сей кары, ниспосланной свыше, в присутствии всего собравшегося возле ее гроба народа превратилось в черную кошку, и было это в 1582 году”. В этом, как и в предыдущем рассказе, задача одна: доказать, что Сатана, губящий тела, завладевает душами грешников, в данном конкретном случае душой тщеславной девицы, слишком любившей модную одежду. Богохульствующая девица, поклявшаяся, что скорее ее черт унесет, чем она выйдет на улицу в плохо накрахмаленном воротнике, увидела перед собой черта, который и свернул ей шею. Решив преподать поучительный урок многим, Господь делает так, что гроб девицы не могут поднять даже шесть сильных мужчин. Когда же гроб открывают, оттуда выскакивает черная кошка и мгновенно исчезает, а гроб так и остается пустым.

Аксиома о способности дьявола производить изменения с человеческим телом в этом сообщении проиллюстрирована еще менее правдоподобно, нежели в историях о ведьмах или у Камю в рассказе о зловонном трупе. Тем не менее все они рассматриваются отнюдь не как фантазмы, а как вполне достоверная реальность, конкретная демонстрация божественного вмешательства через посредничество дьявола. Когда заходит речь о ведьмах, заподозренных женщин в качестве проверки взвешивают или же , связав по рукам и ногам, бросают в воду, ибо тяжелые по весу ведьмы тонут в воде. А отвратительный запах всегда свидетельствует о появлении Злого Духа. Зловоние — веха на пути в наш собственный мир воображаемого, мир XXI века, когда вонь непременно влечет за собой отвращение, отторжение, причисление другого к разряду животных.

Кровавые истории из криминальной хроники

Дьявол положил начало жанру криминальной хроники. Во всяком случае, именно в его честь в самом конце Средневековья люди создали новый тип печатного издания, мода на который за последнюю четверть XVI века резко возросла, достигнув к 1631 году своего апогея — параллельно с модой на трагические истории.

Оба жанра отвечали пристрастиям публики к мрачным сенсациям. После пронизанного светом Возрождения они, подобно немецким Teufelsbucher, наполняли западную культуру мраком. Короткие истории и сообщения, напечатанные и продаваемые разносчиками-книгоношами вместе с другими спорадическими изданиями, в отличие от трагических историй были ориентированы прежде всего на простонародную аудиторию, однако ими не пренебрегали и образованные люди. Большой поклонник подобного рода чтива, мемуарист Пьер де Летуаль, в конце XVI века даже начал коллекционировать эти байки. Тем не менее до наших дней они практически не дошли, а потому плохо поддаются изучению.

В большинстве “страшилок”, повествующих о чародействе и наведении порчи, о злокозненных явлениях, о казнях колдунов, дьявол выступает либо главным, либо второстепенным персонажем; присутствие его ощущается практически во всех текстах. 24 апреля 1630 года в Лиможе были повешены трое адептов Сатаны. Едва тело первого из них закачалось в петле, как все увидели, что из уха повешенного на его правое плечо “вылез его демон в виде козявки величиной с орех и со свистом пополз на виселицу, волоча за собой дымящийся хвост; узрев демона, палач в ужасе воскликнул “Иисус Мария!”; и тут на глазах у более чем двухтысячной толпы виселица зашаталась, а в воздухе раздался рокот, словно в грозовом небе загрохотал гром”. У таких рассказиков обычно не было авторов, чаще всего из них составляли тематические подборки, публиковавшиеся в зависимости от сиюминутных интересов публики, от текущих слухов и разговоров. Подобно деревянным печатным доскам, рассказики эти вполне подходили для неоднократного использования, ибо содержали простейший нравственный урок и связывали катастрофы с яростью Господа, гневно взиравшего на приумножение грехов и разгул преступных страстей.

Отчетами об уголовных процессах весьма интересовались газеты, как, например, “Le Mercure francois”, и многие писатели, в частности Россе и Камю, нередко черпали из газет свои сюжеты. Сопоставляя рассказы Россе с исходными газетными сообщениями из “криминальной хроники”, исследователи отмечают, что автор сохраняет общий ход рассуждений и последовательность эпизодов, внося изменения только на уровне деталей. После литературной обработки сообщения теряли свои конкретные привязки: Россе давал персонажам романические имена и изменял место действия. Рассчитывая на иную публику, не на потребителей “страшилок”, он стремился смягчить “жгучие пряности изысканным соусом, дабы потрафить самому утонченному вкусу”, но стараясь при этом не допустить сентиментальных излишеств, свойственных авторам любовных романов. Острый драматический сюжет в соединении с чувствительными отступлениями, задавал повествованию совершенно иной тон, порождая неведомые прежней литературе переживания. Так, подлинная история Жюльена де Равале и его сестры Маргариты, обвиненных в кровосмесительной связи и казненных 2 декабря 1603 года, уже на следующий год была растиражирована в беспощадном анекдоте, осуждавшем столь “омерзительный проступок”, в то время как под пером Россе история несчастных любовников, истерзанных и запуганных, приобрела поистине трагическое измерение, не замеченное ни судьями, ни толпой зевак, собравшихся поглазеть на казнь. Поняв, что скрыть страшную тайну уже невозможно, Маргарита начинает отстаивать свое право на любовь — как “вещь вполне естественную”. обвиненных в кровосмесительной связи и казненных 2 декабря 1603 года, уже на следующий год была растиражирована в беспощадном анекдоте, осуждавшем столь “омерзительный проступок”, в то время как под пером Россе история несчастных любовников, истерзанных и запуганных, приобрела поистине трагическое измерение, не замеченное ни судьями, ни толпой зевак, собравшихся поглазеть на казнь. Поняв, что скрыть страшную тайну уже невозможно, Маргарита начинает отстаивать свое право на любовь — как “вещь вполне естественную”.

Барокко и преступление

Эпоха барокко находила удовольствие в трагическом; трагедия присутствовала всюду: в живописи, скульптуре, театре, поэзии, литературе и повседневной жизни. С середины XVI века повышенная эмоциональность вторглась в ученую культуру. В первые десятилетия XVII века она распространилась среди достаточно широких слоев публики, затронув также и городские низы, основных поклонников кровавых “страшилок”, и, возможно, даже крестьян, однако относительно последних сведений крайне мало. Эмоционально-трагическое видение мира было порождено самим временем и, в частности, ужасными картинами зверств фанатиков во время религиозных войн. Формируя пессимистические умонастроения, трагический жанр одновременно служил средством ослабления крайнего эмоционального напряжения, возникшего в результате всеобъемлющего пессимизма. Светское общество, поставлявшее основную массу читателей, состояло не только из святых или подвижников Господних. Романические формы Россе, удовольствие, получаемое от рассказов Камю, возможно, помогли многим людям, среди которых были и женщины, и молоденькие девушки, усвоить моральные уроки, но не слишком глубоко переживать их суровость. Не отбрасывая ни чудесного, ни фантастического, важность которых постоянно подчеркивается в анекдотах и “страшилках”, трагическая литература давала сжатое, упрощенное объяснение горестей и бед, уготованных человеку в этом мире. Отстраняясь от народной культуры, пребывавшей под влиянием множества оккультных сил, она заимствовала у нее сюжеты, а затем направляла их в христианское русло, где Сатана занимал место, отведенное ему Господом. Трагическая литература постепенно внедряла в жизнь идеал укрощения страстей, нашедший свое выражение в модели порядочного человека, выведенной в тогдашних учебниках достойных манер.

Исполнив свою миссию, трагические истории перестали отвечать потребностям элиты. В течение первой половины царствования Людовика XIII этот литературный феномен сумел сформировать мир воображаемого людей благородного происхождения. В этом мире именно для знати сложился определенный свод правил венцом которого стало правило неизбежного наказания за любое нарушение божественного или человеческого закона. Такой подход для дворян был отнюдь не очевидным, ибо в большинстве своем они были убеждены, что их дворянская честь ставит их превыше всех. Дворяне без смущения нарушали королевские указы, запрещавшие дуэли, похищали из монастырей девушек и женились на них в обход родительских дозволений, восхищались Бюсси д'Амбуазом, соблазнившим жену графа де Монсоро, а жаждущий мести граф, заманивший Бюсси в ловушку и приказавший убить его прямо в спальне своей супруги, отнюдь не вызывал у них симпатий.

Трагические истории напоминали всем о вечном проклятии, о настоятельной необходимости контролировать свои поступки. Авторы чаще всего брали темы, затрагивавшие актуальные общественные, религиозные и политические проблемы. Классифицируя преступления, они использовали труды своих современников-юристов, например, труд Клода Лебрена де ла Рошетта “Ведение гражданского и уголовного процессов”, изданный в Лионе в 1609 году. Располагая преступления по степени их тяжести, юрист начинает с наиболее частых — с насилия, за которым следуют кражи и сексуальные преступления; на самом верху шкалы располагается оскорбление величеств, как земных так и небесных. В последней рубрике подробно расписаны все возможные преступления против королевской власти, от отступничества до цареубийства, все возможные нарушения божественных предписаний: богохульство, ересь и самое ужасное среди всех мыслимых злодеяний — колдовство. Смертная казнь часто применяется к убийце и к разбойнику с большой дороги. В ряде случаев смертная казнь сопровождается жестокими пытками, которым виновника подвергают не столько из чувства мести, сколько с целью дать наглядный урок зрителям. Разбойников оставляли медленно умирать на колесе, покусившихся на жизнь монарха пытали более изощренно: заливали раны горячей серой, разрывали тело на части, привязав его к четырем коням; содомитов отправляли на костер вместе с колдунами и повинными в инцесте, где они сгорали заживо, если только за свое примерное поведение не удостаивались предварительного удушения или же смертельного удара кинжалом, незаметно наносимого палачом.

Преступление, нашептанное Сатаной, подвергает испытанию порядок мироздания, затрагивает каждое звено скрепляющей его цепи. Как и многие другие произведения культуры той эпохи, трагические истории XVII века содержат между строк глубокое стремление к восстановлению разрушенного десятилетиями религиозных войн единства мира. Современники с нетерпением ждут возвращения социальной гармонии, но усматривают ее не в толерантности, понятии для того времени нисколько не актуальном, а в установлении твердой власти, при которой любое нарушение порядка влечет за собой суровую кару. Трагические истории подтверждают очевидную необходимость воцарения абсолютного монарха, прославляют законы, поддерживающие его власть, и показывают, что нарушение этих законов неминуемо ведет к гибели. Господь карает тех, кто не подчиняется государю. Правосудие государя неутомимо восстанавливает нарушенное социальное и космическое равновесие. Каждый элемент гражданской власти по структуре своей соотносится с властью короля. Отец семейства обладает неограниченной властью над детьми, муж над женой, хозяин над своим слугой. Судебная власть внушает страх: не только семья, но и потомки преступника, виновного в оскорблении величеств, становятся изгоями. Имущество Равальяка1 конфисковано, его родственники отправлены в изгнание и даже вынуждены сменить имя; впрочем, некоторые законники и вовсе предлагали их казнить.

Между каждым элементом социального организма существует непосредственная связь, ибо все принадлежит Господу, чьим представителем на земле является король. Однако с ослепительной ясностью об этом пишет только королевский историограф и преданный слуга монархии Клод Маленгр, автор опубликованных в 1635 году “Трагических историй нашего времени, в которых можно прочесть немало похвальных слов государству…”: “Королевские законы и ордонансы подобны ветвям и листьям древа ордонансов божественных, и так же, как и они, священны и сакральны, а посему необходимо иметь закон о смертной казни для тех, кто нарушает божественные предписания, равно как и для тех, кто преступает и нарушает законы Государя: их также следует карать смертью”.

В конечном счете именно “суровое божество” присматривает за человеком и карает его. Во Франции, как и в других европейских странах, преступников, повинных в оскорблении божественного величества, начинают выслеживать с особым рвением. Самым тяжким преступлением считается договор с Сатаной, и, как следствие, противоестественное соитие, соединяющее ведьму с врагом рода человеческого. Трагические истории неоднократно излагают подробности такого союза, вплоть до плачевной кончины ведьмы. Более того, они создают связь между гнуснейшим в мире грехом, в котором повинно малое число людей, несомненно, подлежащих истреблению, и всеми прочими заблуждениями несчастных представителей рода человеческого. В рамках новой, в высшей степени кумулятивной морали, малейший неверный шаг может ввергнуть в пропасть. Кто сегодня украл яйцо, завтра украдет вола. Самый незначительный проступок может повлечь за собой настоящую катастрофу, ибо Лукавый бдит, готовый использовать любую оплошность человека, дабы погубить его. В одном из рассказов Камю показаны двое детей, которые, увидев, как отец их режет теленка, проделывают ту же самую процедуру со своим маленьким братом, а затем прячут его тело в печь. Цель этого рассказа — убедить читателя в справедливости запрета творить зло на глазах детей, девственного воска, из которого, согласно педагогическим представлениям того времени, можно вылепить все что угодно.

Объясняя пристрастие авторов трагического жанра к темной стороне человеческой натуры, можно говорить о барочном опьянении чувствами, о завороженности мраком, о непостоянстве тьмы. Их мир воображаемого подвергся вторжению демона, демон укоренился в самом его сердце, порождая кризисное сознание, способное привести к Добру только посредством внутреннего отторжения Зла. На самом же деле упрощенное противопоставление царства Бога и царства Сатаны скрывает их абсолютное единство, ибо второй действует с формального дозволения первого. Чтобы свет казался еще более ослепительным, необходима тьма. Ничто не ускользает от бдительного взора Господа. Ничто не совершается без его дозволения, даже грех, посланный в качестве испытания малодушному человечеству, развращенному и отвратительному. Божественное око является метафорой неизбежного наказания за любое нарушение.

Понятие виновности постепенно становится центральным в культуре барокко. Для мыслящего субъекта времен Россе и Камю источник чувства виновности находится, в основном, извне. Вездесущий демон играет здесь роль двойника, разумеется, способного проникать в тела своих жертв, но все же отличающегося от них. Он еще не намертво прилепился к душе жертвы. Поэтому он и появляется в самых ужасных обликах, и только в дальнейшем, в век философов, медленно растворится в глубинах индивидуального “я”, где его в свое время отыщет Фрейд. При Людовике XIII демона легко узнать по зловонию и звериному оскалу. Обернувшись сатанинской мухой, он покидает тело раскаявшегося колдуна так же, как покидает душу преступника, раскаявшегося на пороге смерти. Практика публичных покаяний еще раз доказывает могущество Создателя. Могущество это пылко славят проповедники, трогательно описывают авторы трагических историй, его являют изумленным толпам авторы печатных анекдотов.

Исповедь одержимого представляет собой феномен того же порядка. Начиная со второй половины XVI века публичные сеансы экзорцизма используют для доказательства ложности протестантской доктрины. Эти сеансы свидетельствуют о кризисном состоянии личности, об остром чувстве виновности, находящем выход в подробных рассказах о вселении омерзительного дьявола. Под вселением дьявола в то время подразумевалось явление, впоследствии получившее название раздвоения личности или выявления темной стороны личности. Тело, подвергшееся ритуалу экзорцизма, является своего рода аванпостом западного движения за подавление страстей, квинтэссенцией чувства вины. Не подобрав названия соответствующим телесным и душевным недугам, их выставляют на всеобщее обозрение, и возникновение их приписывают вездесущему злокозненному бесу. История Жанны Ферю, подвергавшейся в 1584—1585 годах процедуре экзорцизма, делает достоянием свидетелей ее давний ужас перед отцом, пьяницей и насильником. “Я знаю, — говорила она, — что отец меня проклял, и потому я стала добычей дьявола”. Она призналась, что подписала кровью договор с Сатаной и отдалась демону по имени “Истинная свобода”, который хотел заставить ее отречься от веры, а за это обещал устроить ей поистине княжескую жизнь. В описаниях процедуры изгнания дьявола указано, что экзорцист заставил выйти из ее тела “ вместе с уриною двадцать кусков порченой плоти, источавших великое зловоние”. Позднее “она исторгла изо рта и из ноздрей огромное количество нечистот и зловонных отходов: нечистот было столько, сколько бывает после прохождения большого отряда конников; а еще она исторгла из себя множество мелких бестий в виде мохнатых червей. И вся площадь заполнилась нечистотами”. Разумеется, бесы потерпят поражение, и сцена завершится апофеозом, где главная роль будет отведена явившейся с неба святой Марии-Магдалине. Тухлятина, зловоние, паразиты, мохнатые черви — все это признаки дьявольского тела, каким его описывал Жан-Пьер Камю. В результате процедур экзорцизма тело Жанны Ферю преображается, выбрасывая Зло буквально во все имеющиеся у него отверстия.

В конце XVII столетия представление о Сатане как о носителе греха постепенно ослабевает, тем самым изрядно умаляя могущество Лукавого. Ему приходится умерять свою гордыню. Великосветским особам больше не требуется ссылка на внешний источник греха; вступая в век философов, высшее общество все активнее вовлекается в процесс получения удовольствий от самой жизни. Фантастическое родилось из неуклонно возраставшего разрыва между унаследованной от трагического прошлого верой в демона и гедонистической реальностью эпохи Просвещения, беззаботной и безбожной. Бедный дьявол, ему оставалось только разводить руками, глядя, как меркнет его черное солнце.

@темы: Ренессанс, Религия, Барокко, Психология, Вера и суеверия

Comments

[Zayanphel]

Спасибо! Отличная статья.